— Ты работаешь на Веспасиана, — начал магистрат. — Так что привело тебя сюда? — Он играл роль невинного, хорошо воспитанного хозяина и одновременно с этим без промедления выяснял, что мне нужно было в его доме.
Положившись на хорошую оценку Елены, пославшей меня сюда, я сказал:
— Император хочет найти сенатора по имени Крисп. Он находится гдето в этом районе, хотя люди с неохотой признаются, что видели его…
— О, я его видел!
— Ты мне не рассказывал! — Первый раз заговорила сестра магистрата: резким, почти недовольным голосом.
Руф посмотрел на нее.
— Нет, — сказал он; его тон не был вздорным, но в то же время он не оправдывался. Я вспомнил слова Елены, что Эмилия Фауста хотела выйти замуж за Криспа, но он отказался выполнить условия договора. То, что Крисп дал задний ход, могло показаться оскорблением ее семье; брат Фаусты наверняка не одобрял ее продолжающийся интерес. Он снова повернулся ко мне. — Ауфидий Крисп недавно связался со мной; мы виделись в терме в Стабиях.
— Был ли у него какойнибудь особый повод встречаться с вами?
— Нет, — спокойно сказал магистрат. — Ничего особенного. — Ну; ничего, что нарядный молодой аристократ сказал бы такому подлецу, как я.
— Это ваш особый друг, магистрат?
— Просто друг; не особый.
Я любезно улыбнулся ему.
— Не хочу совать нос в чужие дела. Я знаю, что Крисп связан с вашей семьей. Браки, запланированные между людьми высокого класса, — это общественные события.
Я на самом деле сочувствовал ему; у меня у самого были сестры. Кроме того, мне стало жарко, и я снова находился на грани того, чтобы напиться.
Руф смутился, но потом подтвердил мои слова.
— Тут мою сестру постигло разочарование. Нам придется найти ей новые интересы, чтобы компенсировать неудачу. Эмилия Фауста надеялась этим летом заняться музыкой, хотя я боюсь, мне пока не удается найти хорошего преподавателя игры на арфе…
— Жаль! — невинно проговорил я.
— Я слышал, у тебя много талантов, Фалько. Полагаю, ты играешь? — Руф конфисковал мои средства к существованию. Сейчас он, должно быть, сделал вывод, как сильно мне нужно было найти другой источник дохода.
Я задумчиво посмотрел на его сестру, потом попытался не выдать пессимизма, который чувствовал на этот счет.
У Эмилии Фаусты было выражение лица человека, потерпевшего поражение, и никто не мог ее за это винить. Наверное, жалкое дело — быть довольно обыкновенной сестрой великолепного красивого создания, которому доставалось все внимание, куда бы они ни пошли. Фауста соответствовала их дому — старинному и спокойному, как древняя, стоящая в сторонке греческая статуя, которая уже много лет собирала пыль в зале музея. Талант дарить людям радость обошел ее стороной, но не по ее вине. Фауста имела привычку носить одежду цветов низкопробных драгоценных камней — грязножелтый цвет турмалина или тот мрачный оливковозеленый, который ювелиры знают как перидот. Цвет ее лица казался нездоровым под слоем косметики, которая потрескалась на жаре, словно маска марионетки. Даже здесь, на высоком балконе, где с моря дул приятный ветерок, ни одна волосинка на прилизанной бледной голове этой девушки не шевелилась, и, повидимому, она разозлилась бы при едином движении. Ее волосы имели некрасивый медовый оттенок, так что не хотелось обращать на них внимание.
Всетаки Фауста была молодой женщиной. Слишком взрослой, чтобы оставаться одинокой без достаточного на то основания; ей еще было не больше двадцати пяти. Брату досталось хорошее телосложение, но она, наверняка, образованна и богата, и, в отличие от ее подруги Елены, Фаусту можно вывести в общество, не беспокоясь за каждую тарелку с миндальными пирожными, которая попадется ей на глаза. Если бы она когданибудь осмелилась улыбнуться, то для мужчины в нужном настроении могла бы стать застенчивопривлекательной. Сдуть с нее пыль, поухаживать на свежем воздухе, ущипнуть за бесстыдные места, пока она не вскочит и не взвизгнет — из аристократки Эмилии можно было сделать чтонибудь более или менее аппетитное…
Елена Юстина взглядами посылала мне знаки своего неодобрения, так что я тут же запел о том, как буду счастлив взяться за это дело.
XLIV
У меня были дела поприятнее, чем слоняться, надеясь перекинуться парой слов с женщиной, которая только и скажет «прощай». Я пошел обратно в тюрьму, чтобы освободить Лария. Я сводил его в столовую, а потом мы с ним вызволили опозоренного быка Петро. Нерон подружился с лошадьми и ослами в конюшне. Он вел себя как ребенок на празднике: не хотел идти домой.
— Кажется, он устал, — сказал Ларий, когда мы вытащили животное на улицу, чтобы можно было запрячь его.
— Ну, вполне возможно!
Я направил Лария с повозкой обратно в Оплонтис. Поскольку, обучая девушку играть на арфе, ни один мужчина не захотел бы, чтобы рядом находился его племянник, я согласился, что Ларий мог отправиться разрисовывать стены. Я подчеркнул, что это временная работа; парень неубедительно кивнул.
Будучи преподавателем игры на арфе, я жил в доме магистрата. Так мне удавалось экономить на арендной плате. Однако я стал бояться холодного нежилого запаха этого помещения. Чтобы видеть, что в комнатах членов семьи течет жизнь, я оставлял двери открытыми, но дверные проемы были мрачно завешаны шторами. Все кушетки имели острые углы, которые только и ждали того, как бы ободрать комунибудь ногу. Днем здесь всегда был бунт на кухне, а ночью всегда не хватало ламп. Руф обычно ел не дома; должно быть, он заметил, что его повар не умел готовить.
Для работы я вооружился какойто музыкальной рукописью, которую нашел в городе. Эмилий Руф оказался прав, когда сказал, что люди здесь все еще были верны Нерону. В течение недели после его самоубийства все магазины в Риме освободили свои полки от музыкальных сборников императора и разослали их на рынки, чтобы заворачивать рыбу. Но в Кампании их было много. Для новичка эта ерунда Нерона казалась идеальной. Его композиции были поразительно длинными, что давало Фаусте хорошую практику; они были медленными, что помогало ее уверенности в себе; и их было просто играть.
Лира оказалась бы проще, но с типичным упорством Эмилия Фауста бросила себе профессиональный вызов, выбрав кифару. Инструмент был милой вещицей: глубокий резонансный ящик украшен перламутром, края загибались в виде изящных рогов, а к перекладине из слоновой кости крепилось семь струн. Насколько хорошо я играл на кифаре — этот вопрос я оставил открытым, хотя во время службы в армии у меня была флейта, которой мне удалось порядочно всех достать. Эмилия Фауста не собиралась сбегать из дома, чтобы примкнуть к труппе мимических актеров. Но я считал, что способен достаточно хорошо ее подготовить, чтобы она смогла показать себя перед пьяными на какомнибудь пиршестве. И вряд ли это был первый раз, когда учитель на уроке запинался, рассказывая то, что он поспешно прочитал прошлой ночью.
Эта аристократка разговаривала скептическим тоном, который вполне можно было ожидать от подруг Елены. Она однажды спросила меня, много ли я играл.
— Госпожа, уроки музыки похожи на занятия любовью; смысл не в том, чтобы показать, как хорошо я это делаю, а в том, чтобы от тебя добиться самого лучшего! — У нее не было чувства юмора. Фауста беспокойно уставилась на меня своими совиными глазами.
Учителя, которые хорошо играют, довольно сильно увлечены собой. Ей нужен был ктото типа меня; нежные руки, чувствительная натура — и способный простым языком объяснить, что девушка делала не так.
