ответил:
— Моя мать, пока была жива, всегда говорила, что я закончу жизнь так же бездумно, как мой отец.
— Значит, вы понимаете? — воскликнула Эмма.
— Я мог прожить жизнь так, как мать считала нужным, — сказал Харлан. — Но вместо этого решил доказать, что она не права.
— Должно быть, поэтому вы нравились Уэйну. Он чувствовал, что вы его понимаете.
Ну это уж вы чересчур хорошего мнения об Уэйне, усмехнулся про себя Харлан.
— Думаю, что ему нравилась не столько моя персона, сколько то, что я поблизости, — сказал он и сухо добавил: — У меня есть генератор пищевого льда.
— Вы говорите так, будто Уэйн только и делал, что пил!
Харлан снова пожал плечами.
— Я говорю только о том, что видел. Может быть, вы были бы счастливее, не зная этого.
Эмма напряженно изучала выражение его лица, потом сказала:
— Вы думаете, что я слепа и наивна?
Ее слова прозвучали не как вопрос. По мнению Харлана, это произошло оттого, что произносила она их не в первый раз и, скорее всего, знала ответ. Она явно понятия не имела, каким на самом деле был ее двоюродный брат, как он изменился с тех пор, когда они виделись в последний раз. Уэйн многое скрывал от сестры.
Харлану стало интересно, как бы Эмма Перселл отреагировала на его рассказ о том, сколько раз он видел Уэйна, возвращавшимся на корабль слишком пьяным или мертвецки пьяным, сколько раз он самолично вылавливал этого человека из воды. Или если бы рассказал об этих странных посещениях «Прелестницы» некоторыми очень подозрительными личностями, о спорах на нижней палубе между ее покойным двоюродным братом и мужчиной, слишком напоминавшим Харлану людей из его ночных кошмаров.
Но он не стал говорить этого: Уэйн мертв, и нет никакого смысла разрушать его образ в глазах единственного человека, который любил покойного.
— Полагаю, что вы любили его, а мы ведь никогда не хотим слышать о людях, которых любим, что-то плохое, — голос Харлана смягчился. — Особенно, когда слишком поздно что-либо изменить.
На ее глаза навернулись слезы.
Ну вот! Харлан изо всех сил старался быть учтивым и все-таки довел ее до слез. Кажется, вежливость не помогла.
— Простите, — пробормотал он. — Мне всегда удается рассердить женщин.
— Я не сержусь, — сказала Эмма. — Мне больно.
Харлан вздрогнул: это еще хуже.
— Правда иногда ранит, — добавила она с твердостью в голосе и поднялась. — И вы были правы, меня это расстроило. Не смерть двоюродного брата, а то, что стало с его жизнью. У него еще столько всего могло быть.
Перед тем как сойти с «Морского ястреба» на сходни, она остановилась и оглянулась.
— Спасибо, что поговорили со мной.
Харлан смотрел ей вслед, задаваясь вопросом, причисляла ли Эмма и его к людям, у которых «столько всего могло быть».
Глава четвертая
Эмма измучилась. Ее переполняли противоречивые чувства: хотелось наброситься хоть на что-нибудь с кулаками, разбить, услышать звон осколков — то были редкие и неприятные для нее эмоции.
Она сердилась на Уэйна, который вначале покинул ее, а потом погиб, вынудив заниматься всем этим; на себя — за то, что были задеты ее чувства; и, что совсем уж нелогично, на Харлана Маккларена, который открыл ей глаза на правду.
«Я говорю только о том, что видел. Может быть, вы были бы счастливее, не зная этого». Так вот в чем загвоздка! Она была бы счастливее, не зная этого, — отсюда ее неверие в правдивость услышанного и нежелание признавать такую правду.
— Катись ты ко всем чертям, Уэйн! — прошептала Эмма. Потом сказала это громче, еще громче, пока слова не превратились в вопль.
А потом она сделала то, что хотела, — подняла один из грязных стаканов и бросила. Стакан ударился о стену, потом об пол и отскочил, не разбившись. Она подняла другой стакан и швырнула его с большим усилием в сторону основания мачты, которая проходила через каюту. На этот раз стакан разбился вдребезги, и звук немного успокоил ее взвинченные нервы. Но этого было недостаточно, поэтому Эмма швырнула следующий стакан, потом другой, как вдруг услышала тихий голос рассудка, убеждавший, что она хватила через край, и остановилась.
Люк был открыт, и Эмма испугалась, заметив, что кто-то заглядывает внутрь.
— Какие-то проблемы?
Харлан Маккларен прибежал ей на помощь второй раз за день! Она почувствовала, как вспыхнули щеки.
— Разве мы уже не играли эту сцену однажды? — пробормотала она, пытаясь скрыть смущение из-за того, что ее застали в таком раздражении.
— Играли, но без дополнительных звуковых эффектов, — произнес Харлан. — Например, без звука бьющихся стаканов.
— А, — промолвила Эмма, взмахивая рукой в надежде придать своим словам оттенок скептицизма, я полагала, что для пущей убедительности нужно добавить кое-чего.
Эмме показалось, что уголок рта Харлана дернулся. На этот раз он уселся на верхнюю ступеньку. Было ли это предусмотрительностью — подальше от летящих стаканов — или он устал, как уже признался, Эмма не была уверена. Заметив, как Харлан смотрит на кучку битого стекла у основания мачты, она быстро заговорила:
— Я все еще не могу привыкнуть к тому, что Уэйн оставил мне парусник, зная, что я не люблю все, что связано с морем.
— Так я вам и поверил, — отозвался Харлан и пояснил: — Трудно поверить в это тому, кто вырос на воде.
— Вы выросли на корабле? — заинтересованно спросила Эмма.
— Я вырос не на одном корабле, а на нескольких. И с семи лет долго не задерживаюсь на суше — это меня раздражает.
— Должно быть, это необычная жизнь. А как вы ходили в школу?
— Я не ходил.
Эмма глядела на него в изумлении.
— Во всяком случае, не ходил в общепринятом смысле, — поправился он. — Мы никогда не задерживались в одном порту подолгу.
— Имеете в виду, что все время плавали? — спросила она. Он что, на самом деле был морским бродягой?
Харлан кивнул.
— Это было лучшее образование, которое может получить ребенок. Мне приходилось быстро привыкать к местным обычаям, ладить с людьми и еще изучать языки.
Она уставилась на него, не скрывая своего изумления.
— Языки? На скольких же вы говорите?
Харлан пожал плечами, что делал часто, как она заметила.
— Я свободно говорю на четырех или пяти, могу объясняться еще на нескольких и в состоянии выяснить, где найти ванную комнату или пищу, еще приблизительно на двенадцати. Все, что
