войском.
— Превосходно. А мой сын, император, — где он? Что его толкнуло на все это?
— Увы, господин, дела совсем плохи. Главнокомандующий Нобуёри одурманил Нидзё-саму вином с опийным зельем и держит его теперь в Чернодверном покое дворца Сэйрёдэн [36]. Сам же он поселился за решетчатым окном Асагарэй в государевой опочивальне, носит красные хакама и золотой налобник, словно он император.
— Зачем только я оставил трон… — вздохнул Го-Сиракава. — А Три сокровища? Что с ними? Где священное зерцало?
— Там же, где и всегда, владыка. В Исэ и Уммэйдэне.
— А меч и яшма?
— В зале Ночи Сэйрёдэна, господин.
— В императорских покоях?
— Именно так.
— Где теперь почивает Нобуёри…
— Весьма возможно, владыка.
— Что ж, но крайней мере он их не продал.
— Господин, мыслимо ли такое?
— Для Нобуёри — вполне. Нет ли слухов о том, что сделают с нами?
— Если и есть, мне они неведомы. Быть может, все переменится, когда господин Киёмори прибудет.
— Без сомнения.
— Могу ли я чем услужить вам, владыка? К сожалению, власти у меня немного, однако постараюсь помочь чем смогу.
— За верность спасибо. Прошу, возвращайся, когда получишь известия. Твой голос дарит нам надежду.
Чиновник коснулся лбом пола.
— Как только смогу, владыка, госпожа.
Дверь снова затворилась, послышались удаляющиеся шаги, а затем — тишина.
ГогСиракава улыбнулся сестре:
— Грех унывать, покуда в мире есть такие люди.
Белый лебедь
Перед походом в столицу Киёмори и его люди стали искать место, где смогли бы спросить помощи и покровительства богов, как того требовал воинский обычай. И вот они остановились у древнего и почитаемого святилища Отори. Снега накануне выпало изрядно, красиво изогнутые крыши и перекладины скрылись под пушистыми сугробами. Замело и прекрасный сад с ирисами — летом равных ему не бывало в округе.
Киёмори сам справлял обряд: ударял в колокол перед главной молельней, дважды хлонал в ладоши, взывая о помощи к Ямато Такэру и Миояноками. Киёмори нашел занимательным то, что Миояноками покровительствует не только бугэй, воинскому искусству, но и литературе. «Можно молить об удаче в бою, а еще — чтобы кто-нибудь воспел наши подвиги».
Когда он закончил, Сигэмори сказал:
— Отец, не должны ли мы оставить здесь подношение? Разве не сказано, что боги лучше внимают мольбе, если сопроводить ее жертвой?
— Превосходно, сын мой. Оставляю выбор тебе. Только не тяни — путь еще долог.
— Спасибо, отец. — Сигэмори улыбнулся и пошел меж вассалов — готовить пожертвование богам.
Киёмори, погрузившись в размышления, не спеша побрел по храмовому подворью. Как-то раз местный жрец поведал ему такую легенду: будто бы роща на здешней земле выросла в одну ночь — когда были освящены молельни. Теперь Киёмори вспоминал, как быстро умножилось его войско — стоило позвать на помощь. «Был бы то знак божественного расположения, — подумал он, — ибо мощь моя еще мала, а опасность поджидает великая».
Обойдя святилище наполовину, он оглянулся на главную молельню. Утопающая в снегу по самые коньки крыш, что вздымались высоко в небо, она казалась огромным белым лебедем, который угнездился здесь, распластав крылья, отдыхая перед долгим полетом.
Другая легенда, рассказанная тем же жрецом, гласила, будто Ямато Такэру, сын императора Кэйко и герой древности, после смерти обернулся лебедем и на этом самом месте в последний раз опустился на землю, прежде чем вознестись на небеса. Киёмори вспомнил, что Ямато Такэру был первым смертным, владевшим мечом Кусанаги — подарком Сусаноо. «А я могу оказаться последним, кто к нему притронется». Он поклонился святилищу, гордясь, что сможет участвовать в этой многовековой эпопее, хотя будущее и пугало. «Какая роль уготована мне? Чем все закончится?»
Сигэмори с помощниками вел иод уздцы серого в яблоках жеребца. Киёмори двинулся навстречу со словами:
— Не ты ли говорил, что этот конь — твой любимый?
— Да, отец, — ответил Сигэмори. — Это Тобикагэ, и на нем мое любимое седло — кедровое, с серебряной насечкой.
— К чему расточать такие богатства перед жрецами?
— Отец, я знаю, ты повидал много битв, а я — мало. Однако я чувствую: та, что нам предстоит по возвращении в столицу, станет, быть может, судьбоносной для всего нашего рода. Если боги воздадут нам по нашим дарам, разве не мудро будет отдать самое ценное? В знак того, что мы готовы на все ради победы?
— Пожалуй, сын, пожалуй. Делай как считаешь нужным. — Он проследил, как Сигэмори повел скакуна к жреческим палатам, вяло гадая: вправду ли сын предлагал его в залог победы или же хотел поселить любимца там, где его будут лелеять, боясь подставлять под мечи и стрелы.
«Кому интересны намерения, — напомнил себе Киёмори, — если человек делает правое дело?»
Уходя, и он оставил подношение богам — стихотворение, написанное на листе плотной бумаги митиноку, сложенном в форме бабочки — символа Тайра.
Вот что в нем говорилось:
Снежные улицы
Поздним вечером Киёмори и его войско ступили под навес южных врат Расёмон. Однако никто, казалось, и не думал на них нападать. Столица встречала неестественной тишиной, широкая Судзяку-одзи словно вымерла. Снег, укрывший ее знаменитые ивы, искрился в призрачном лунном свете, как и ледяные борта сточных канав. Лишь тихая конская поступь нарушала безмолвие ночи.
