не мог последовать его примеру до окончания работы за океаном и, конечно, не считал, что военная служба избавит меня от моих проблем. Я переносил с отвращением каждый день армейской жизни. Во время войны мы так ни разу и не встретились, сражались на разных фронтах и даже не виделись в отпуске. Только однажды я получил от него письмо.
«Несмотря ни на что, — писал он, — я приезжаю к Монте Верите каждый год, как обещал. Я останавливаюсь у старика в деревне и на следующий день поднимаюсь на вершину. Там все так же мертво и тихо. Под стеной я оставляю письмо для Анны и провожу на горе целый день, разглядывая монастырь, чувствуя рядом ее присутствие. Я знаю, что она не выйдет ко мне. На следующий день я поднимаюсь опять и с радостью нахожу ее ответное письмо.
Если это можно назвать письмом. Оно вырезано на плоском камне, и мне кажется, что это у них единственный способ переписки. Она сообщает, что у нее все нормально, что она здорова и очень счастлива, что она благословляет меня и тебя и просит не беспокоиться. И ничего больше. Все это, как я тебе говорил в лечебнице, очень походит на послания из мира мертвых, но этим я должен довольствоваться, и я довольствуюсь. Если я уцелею на войне, я хочу перебраться в ту страну и поселиться неподалеку от нее, даже если я ее больше никогда не увижу и не услышу ее голоса. Пусть будут только нацарапанные письма в несколько слов раз в году. Счастливо тебе, старина.
Где ты?
Когда закончилась война, я демобилизовался и занялся обустройством своей жизни. Первое, что я сделал — справился о Викторе. Я написал в Шропшир и получил вежливый ответ от его племянника, жившего в имении. Виктор был ранен, но не тяжело. Он уехал из Англии и обосновался где-то в Италии или Испании, на этот счет племянник не был уверен. Но он знал, что дядя решил поселиться там навсегда, и обещал сообщить, если получит от него весть. Что же до меня, то я не мог привыкнуть к послевоенному Лондону, мне не нравились его обитатели. Освободившись от всех обязательств, связывавших меня с домом, я тоже покинул страну и уехал в Америку.
Я не видел Виктора почти двадцать лет.
Уверен, что не случай свел нас снова. Такие встречи предопределены. У меня есть теория, что человеческая жизнь подобна карточной колоде. Нас сдают, сбрасывают, с нас ходят. Игра идет, и вот уже в руке Судьбы подбираются карты одной масти. Какая цепь событий привела меня, пятидесятипятилетнего, в Европу за два-три года до Второй мировой войны, совсем не важно. Но случилось так, что я приехал туда.
Я летел из одной столицы в другую (их названия несущественны), и наш самолет совершил вынужденную посадку, к счастью, удачную, в отдаленном горном районе. Два дня у нас не было связи с миром. Экипаж и пассажиры устроились в покореженной машине и ожидали помощи. Тогда сообщение об этой катастрофе пронеслось по первым страницам многих газет мира, оттеснив на время даже репортажи из бурлящей Европы.
Мы не испытывали слишком больших лишений. По счастью, среди пассажиров не было ни женщин, ни детей, а мы, мужчины, держались, как могли, и ждали помощи. Мы были уверены, что рано или поздно она придет. Наше радио работало до самого удара о землю, и радист успел сообщить координаты места падения.
Нужно было только ждать и постараться не окоченеть от холода.
К этому времени моя миссия в Европе была окончена, и я тешил себя надеждой, что меня заждались в Штатах. Тем более, это внезапное погружение в страну гор, которые много лет назад так завораживали меня, стало удивительным переживанием. Я давно уже был городским человеком, существом, привыкшим к комфорту. Бешеный пульс Америки, ее темп, жизненная сила и задыхающаяся мощь Нового Света соединились, чтобы порвать мои связи с прошлым.
И теперь, созерцая окружающее меня одиночество и величие, я понял, чего не хватало мне все эти годы. Я позабыл об остальных пассажирах, о серебристом фюзеляже разбитого самолета — анахронизма среди вековой первозданности — я забыл о своей седине, грузности, бремени полусотни с лишним лет. Я снова был юношей, полным надежд, страстно ищущим истину. Она была, конечно, там, за дальней вершиной. А я в своей городской одежде, такой здесь неподходящей, чувствовал, как горная лихорадка снова проникает в мою кровь. Захотелось уйти от разбитого самолета, не видеть озябших лиц пассажиров, захотелось забыть все эти напрасно потраченные годы. Чего бы я ни дал, чтобы снова стать молодым, без оглядки рвануться к тем вершинам, покорить их. Я помнил, какое чувство испытываешь высоко в горах. Воздух пронзительнее и холоднее, тишина глубже. Обжигающий лед и пронизывающее солнце. И сердце, замирающее на миг, когда нога скользит по узкому выступу в поисках безопасной опоры, и руки сжимают веревку.
Я взглянул на горы, которые так сильно любил, и почувствовал себя предателем, бросившим их ради ничтожных вещей: уюта, удобства, безопасности.
Я решил, что, когда нас найдут спасатели, вернусь к тому, с чем был разлучен все эти годы. Я не спешил в Штаты и мог остаться на отдых в Европе, чтобы снова отправиться в горы. Я куплю одежду, снаряжение, обязательно это сделаю. Приняв решение, я почувствовал облегчение и независимость. Все остальное теперь было не так важно. Вернувшись к самолету, я укрылся в нем и оставшиеся часы смеялся и шутил с другими пассажирами.
На второй день пришла помощь. Мы поняли, что она близко, когда на рассвете увидели над собой высоко в небе самолет. Спасатели оказались настоящими альпинистами, ребятами грубыми, но симпатичными. Они принесли нам одежду, снаряжение, еду и были просто поражены, что мы в состоянии всем этим воспользоваться. Они не надеялись застать здесь кого-нибудь в живых.
Спасатели помогли нам не торопясь спуститься в долину, и путешествие завершилось только на следующий день. Ночь мы провели в лагере на северной стороне гребня, который от разбитого самолета казался таким далеким и недостижимым. На рассвете мы двинулись дальше. Стоял великолепный ясный день, и вся долина открывалась взору. На востоке цепь гор возвышалась отвесно и, насколько я мог судить, покрытая снегом двойная вершина, пронизывающая небо, словно костяшки согнутых пальцев, была неприступной.
Когда мы начали спуск, я обратился к командиру наших спасателей:
— Я занимался альпинизмом в молодые годы, но совсем не знаю эту страну.
Сюда приезжают группы для восхождений?
Он покачал головой: здесь плохие условия. Его отряд прислали издалека.
А в долине, к востоку, люди отсталые и неграмотные, для туристов и путешественников нет никаких удобств. Но если я собираюсь в горы, он может захватить меня в другое место, где я смогу заняться настоящим спортом. Хотя для восхождений в это время года уже поздновато.
Я продолжал смотреть на восточный гребень, далекий и удивительно красивый.
— Как она называется, эта двойная вершина к востоку?
— Монте Верита, — ответил он.
Теперь я знал, что привело меня обратно в Европу… В городке, километрах в тридцати от места крушения, мы расстались — остальные пассажиры и я. Их повезли к ближайшей железнодорожной линии, к цивилизации. Я же остался там, снял комнату в маленькой гостинице и сложил туда свой багаж. Я купил пару крепких ботинок, бриджи, короткую куртку и пару рубашек. А потом, повернувшись к городку спиной, начал подниматься в горы.
Как говорил спасатель, для восхождений было действительно поздновато, но меня это не беспокоило. Я был один и снова в горах. Я уже забыл, каким исцеляющим может быть одиночество. Ко мне вернулась прежняя сила, окрепли ноги, уверенно работали легкие, прохладный воздух бодрил тело. В свои пятьдесят пять я вновь испытал восторг. Ушла суета, треволнения, не было рядом беспокойной возни миллионов людей, городских огней, пресных запахов города. Каким безумием было выносить все это долгие годы.
В приподнятом настроении я вступил в долину у восточного склона Монте Вериты. Она была почти такой, какой описывал ее Виктор много лет назад перед войной. Маленькое убогое селение, скучные безрадостные лица. Я набрел на постоялый двор — вряд ли это заведение можно было назвать гостиницей — и решил переночевать там.
