– Но если я отдам их вам, если отдам их сейчас, если объявлю, что не имею никаких сношений с подлецом Бискарро, если откажусь от знакомства с ним...
– Все-таки вы останетесь в сильном подозрении. Однако же безостановочная выдача денег, может быть...
– Сию секунду отдам их, – отвечал прокурор. – Деньги тут, и в том самом мешке, в котором мне их принесли. Я только пересчитал их.
– И все тут?
– Извольте сами сосчитать, милостивый государь.
– Это не мое дело, сударь, я не имею права дотрагиваться до конфискованных сумм. Но со мною либурнский сборщик податей. Он прикомандирован ко мне для принятия денег, которые несчастный Бискарро хранил в разных местах, чтобы потом собрать их, если того потребует необходимость.
– Правда, он меня очень просил немедленно переслать ему деньги, тотчас по получении их.
– Видите ли, он уже верно знает, что принцесса Конде бежала из Шантильи и едет теперь в Бордо. Он собирает все свои средства, чтобы составить себе партию. Мерзавец! А вы ничего не знали?
– Ничего, ничего!
– Никто не предупреждал вас?
– Никто!
– Что вы мне говорите! – сказал Ковиньяк, указывая пальцем на письмо путешественника, которое лежало развернутое на столе между разными другими бумагами. – Вы сами доставляете мне доказательство противного.
– Какое доказательство?
– Прочтите письмо.
Прокурор прочел дрожащим голосом:
«Господин Рабоден!
Посылаю вам четыре тысячи ливров, которые по приговору суда обязан я заплатить трактирщику Бискарро, и думаю, что он намерен употребить их на дурное дело. Сделайте одолжение, снабдите сего посланного надлежащею форменною квитанциею».
– Видите, тут говорится о преступных замыслах, – повторил Ковиньяк, – стало быть, слухи о преступлении вашего клиента дошли даже сюда.
– Я погиб! – сказал прокурор.
– Не могу скрыть от вас, что мне даны самые строгие приказания, – сказал Ковиньяк.
– Клянусь вам, что я невиновен!
– Бискарро говорил то же самое до тех пор, пока его не принялись пытать. Только при пятом ударе он начал признаваться.
– Говорю вам, милостивый государь, что я готов вручить вам деньги. Вот они, возьмите их!
– Надобно действовать по форме, – сказал Ковиньяк. – Я уже сказал, что мне не дано позволения получать деньги, следующие в королевскую казну.
Он подошел к двери и прибавил:
– Войдите сюда, господин сборщик податей, и принимайтесь за дело.
Барраба вошел.
– Господин прокурор во всем признался, – продолжал Ковиньяк.
– Как! Я во всем признался! Что такое?
– Да, вы признались, что вели переписку с трактирщиком Бискарро!
– Помилуйте, я всего-то получил от него два письма и написал ему одно.
– Вы сознались, что хранили его деньги.
– Вот они. Я получил для передачи ему только четыре тысячи ливров и готов отдать их вам.
– Господин сборщик, – сказал Ковиньяк, – покажите ваш паспорт, сосчитайте деньги и выдайте квитанцию.
Барраба подал ему паспорт сборщика податей, но прокурор, не желая оскорбить его, даже не взглянул на бумагу.
– Теперь, – сказал Ковиньяк, пока Барраба пересчитывал деньги, – теперь вы должны идти за мной.
– За вами!
– Да, ведь я вам уже сказал, что вас подозревают.
– Но клянусь вам, что я самый верный из всех подданных короля!
– Да ведь мало ли что можно говорить. И вы очень хорошо знаете, что в суде требуются не слова, а доказательства.
– Могу дать и доказательства.
– Какие?
– Всю мою прежнюю жизнь.
– Этого мало: надобно обеспечить будущее.
– Скажите, что я должен сделать? Я сделаю...
– Вы бы могли доказать вашу преданность королю самым неотразимым образом.
– Как же?
– Теперь здесь, в Орлеане, один капитан, короткий мой знакомый, набирает роту для его величества.
– Так что же?
– Вступите в эту роту.
– Помилуйте! Я приказный...
– Королю очень нужны приказные, потому что дела чрезвычайно запутанны.
– Я охотно пошел бы на службу, но мне мешает вот эта моя контора.
– Поручите ее вашим писцам.
– Невозможно. Кто же за меня будет подписывать?
– Извините, милостивые государи, если я вмешаюсь в разговор ваш, – сказал Барраба.
– Помилуйте, извольте говорить! – вскричал прокурор. – Сделайте одолжение, говорите!
– Мне кажется, что вы будете преплохой солдат...
– Да, преплохой, – подтвердил прокурор.
– Так не лучше ли вам вместо себя отдать ваших писцов на службу...
– Очень рад! Чрезвычайно рад! – закричал прокурор. – Пусть друг ваш возьмет их обоих, я охотно отдаю вам их, они премилые мальчики.
– Один из них показался мне ребенком.
– Уж ему пятнадцать лет, сударь, да, пятнадцать лет! И притом он удивительно хорошо играет на барабане! Поди сюда, Фрикотин!
Ковиньяк махнул рукою, показывая, что желает оставить Фрикотина на прежнем его месте.
– А другой? – спросил он.
– Другому восемнадцать лет, сударь, рост пять футов шесть дюймов. Он хотел быть швейцаром в капелле и, стало быть, умеет уже владеть алебардой. Поди сюда, Шалюмо.
– Но он страшно крив, кажется мне, – заметил Ковиньяк, повторяя прежний жест рукою.
– Тем лучше, милостивый государь, тем лучше, вы будете ставить его на передовые посты, и он будет разом смотреть направо и налево, между тем как другие видят только прямо.
– Это очень выгодно, согласен, но вы понимаете, теперь казна истощена, тяжба пушечная стоит еще дороже, чем бумажная. Король не может принять на себя обмундировку этих двух молодцов, довольно того, что казна их научит и будет содержать.
– Милостивый государь, – сказал прокурор, – если только это нужно для доказательства моей преданности королю... Так я решусь на пожертвование.
Ковиньяк и Барраба перемигнулись.
– Что думаете вы? – спросил Ковиньяк у товарища.
– Кажется мне, что господин прокурор действует откровенно, – ответил подставной сборщик.
– И, стало быть, надобно поберечь его. Дайте ему квитанцию в пятьсот ливров.
