— Сегодня же вечером… Нет, немедленно.
Филипп поклонился.
— В Таверне, — продолжал барон, — можно быть королем с тремя тысячами ливров ренты. Я буду королем вдвойне.
Он протянул руку к шкафу, достал футляр и сунул его в карман.
Затем встал и направился к двери.
Потом вдруг внезапно вернулся и с горькой улыбкой проговорил:
— Филипп, я разрешаю подписать нашим именем первый философский трактат, который вы опубликуете. Что же касается Андреа… и ее первого произведения, посоветуйте ей назвать его Людовиком или Луизой — эти имена приносят счастье.
И тихонько ухмыляясь, барон вышел. Глаза Филиппа налились кровью, лицо пылало; он стиснул эфес шпаги и прошептал:
— Боже, даруй мне терпение! Сделай так, чтобы я забыл.
151. СОВЕСТЬ
Переписав с присущим ему великим тщанием несколько проникнутых поэзией страниц «Одинокого мечтателя», Руссо принялся за скудный завтрак.
Хотя г-н де Жирарден предложил ему убежище в прекрасных садах Эрменонвиля, Руссо все еще колебался, не желая, как он говорил в приступах мизантропии, идти в рабство к великим мира сего, и жил по-прежнему в знакомой нам квартирке на улице Платриер.
Тереза тем временем как раз управилась со своим скромным хозяйством и, взяв корзину, собралась за покупками.
Было девять часов утра.
По обыкновению, хозяйка пришла к Руссо и осведомилась, чего бы ему хотелось на обед и ужин.
Руссо стряхнул с себя задумчивость, медленно поднял голову и посмотрел на Терезу взглядом человека, не до конца проснувшегося.
— Да все, что угодно, — произнес он, — только купите заодно вишен и цветов.
— Там видно будет, — возразила Тереза, — может быть, и куплю, если это придется нам по карману.
— Разумеется, — отозвался Руссо.
— Откуда мне знать, — продолжала Тереза, — может быть, ваши писания и теперь чего-нибудь стоят, но сдается мне, что платят вам меньше, чем когда-то.
— Ты заблуждаешься, Тереза, — мне платят столько же, сколько прежде, просто я утомляюсь и меньше работаю, и потом, мой издатель отстает от меня на полтома.
— Вот увидите, он рано или поздно разорит вас.
— Надеюсь, до этого не дойдет: он честный человек.
— Честный человек! Честный человек! По-вашему, этим все сказано?
— Во всяком случае, это немало, — с улыбкой возразил Руссо, — потому что я отзываюсь таким образом не о всех и каждом.
— Еще бы, с вашим-то угрюмым нравом!
— Тереза, мы отклонились от темы.
— Да, да, вам понадобились вишни и цветы. Ах вы сладкоежка, ах вы неженка!
— Что вы хотите, хозяюшка, — с ангельским терпением отвечал Руссо, — у меня так болят и сердце, и голова! Выйти из дому мне не по силам, но если я увижу хоть немного из того, что Господь щедро рассеял на деревенском приволье, мне станет полегче.
В самом деле, Руссо был бледен и вял, руки его лениво перелистывали книгу, но глаза не вчитывались в ее содержание.
Тереза покачала головой.
— Ладно, ладно, — сказала она, — я на часок уйду; запомните хорошенько, что ключ я кладу под циновку, и, если вам понадобится…
— Нет, я никуда не уйду, — перебил Руссо.
— Я и сама понимаю, что вы никуда не уйдете — вы же на ногах не держитесь; я предупреждаю вас на тот случай, если кто-нибудь позвонит; отворяя дверь, будьте осторожны, потому что я вернусь без звонка.
— Спасибо, милая Тереза, благодарю вас, ступайте.
Хозяйка вышла, ворча по своему обычаю, и звук ее тяжелой, шаркающей походки еще долго слышался на лестнице.
Но едва за ней затворилась дверь, Руссо воспользовался одиночеством; он повольготнее расположился на стуле, поглядел на птичек, клевавших крошки под окном, и с наслаждением подставил лицо скудным лучам солнца, которым удалось просочиться меж трубами соседних домов.
И мысль его, по-юношески резвая, сразу почувствовала себя на свободе: она тут же весело расправила крылья, подобно воробьям, склевавшим свои крошки.
Внезапно входная дверь заскрипела на петлях; этот звук вырвал философа из сладостного забытья.
— Что такое? — пробормотал он себе под нос. — Она уже дома? Неужели я заснул? Мне-то казалось, что я просто задумался…
Между тем дверь его кабинета медленно отворилась.
Руссо сидел к двери спиной; он не шевельнулся, убежденный в том, что это Тереза.
Несколько мгновений длилось молчание. Затем в тишине зазвучал голос, от которого философ вздрогнул.
— Простите, сударь, — произнес голос.
Руссо поспешно обернулся.
— Жильбер! — воскликнул он.
— Да, Жильбер. Еще раз простите, господин Руссо.
И впрямь, это был Жильбер.
Но был он истощен, волосы торчали во все стороны, рваное платье едва прикрывало его исхудалые дрожащие руки и ноги; словом, Жильбер предстал ему в таком виде, что философ содрогнулся и у него вырвался крик жалости, к которой примешивалась тревога.
Глаза Жильбера глядели пристально и блестели, как у хищной голодной птицы; преувеличенно смущенная улыбка противоречила этому взгляду, словно в верхней части его лица было нечто орлиное, а в нижней — волчье или лисье, напоминавшее о зверином оскале.
— Зачем вы пришли? — торопливо спросил Руссо, не любивший беспорядка и считавший неопрятную внешность признаком недоброго умысла.
— Сударь, — ответствовал Жильбер, — я голоден.
Руссо содрогнулся при звуке этого голоса, выговорившего ужаснейшее слово языка человеческого.
— Как вы сюда вошли? Дверь была заперта.
— Сударь, я знаю, что госпожа Тереза всегда кладет ключ под циновку; я дождался, пока госпожа Тереза ушла, — она меня не жалует и скорее всего не впустила бы и не позволила с вами свидеться; когда я увидел, что вы остались одни, я поднялся, достал ключ из тайника, и вот я перед вами.
Опершись обеими руками на подлокотники, Руссо поднялся с кресла.
— Выслушайте меня, — сказал Жильбер, — дайте мне одну, только одну минуту, и клянусь вам, господин Руссо, я достоин того, чтобы вы меня выслушали.
— Посмотрим, — отвечал Руссо, изумленно вглядываясь в его лицо, в котором, казалось, не было заметно ни следа чувств, присущих обычным людям.
— Мне следовало бы начать с того, что я доведен до крайности: я не знаю, что мне делать — пойти
