воровать, покончить с собой или решиться на еще более тяжкое злодеяние. О, не бойтесь, наставник мой и покровитель, — исполненным нежности голосом продолжал Жильбер, — поразмыслив, я пришел к выводу, что кончать самоубийством нет нужды, я и так скоро умру, потому что вот уже неделю с тех пор, как сбежал из Трианона, я блуждаю по лесам и полям, подкрепляя силы только незрелыми овощами да дикими плодами. Силы мои на исходе. Я падаю от голода и истощения. Что до воровства, то у вас я ничего не стал бы красть: ваш дом слишком дорог мне, господин Руссо. Ну а что до третьего моего замысла… О, чтобы его свершить…
— Что же дальше? — проронил Руссо.
— Чтобы его свершить, нужна решимость, затем я и пришел сюда.
— Вы в своем уме? — воскликнул Руссо.
— Да, сударь, но я в горе, я во всем отчаялся и нынче утром утопился бы в Сене, не приди мне на ум одно воспоминание.
— Какое?
— Воспоминание о словах, которые вы написали: «Покончить с собой — значит, обокрасть человечество».
Руссо смерил молодого человека взглядом, в котором читалось: «И вы настолько тщеславны, чтобы полагать, что я имел в виду вас, когда писал эти слова?»
— Да, понимаю, понимаю, — пролепетал Жильбер.
— О чем вы? — возразил Руссо.
— Вы думаете: «У тебя ничего нет, ты никого не любишь, ты пустое место — кто в мире заметит твою смерть, отверженный?»
— Об этом и речи нет, — промолвил Руссо, пристыженный тем, что его разгадали. — Вы, как я понял, голодны?
— Да, я уже сказал вам.
— Что ж! Если вы знаете, где дверь, значит, вам известно, где лежит хлеб; возьмите из буфета хлеб и уходите.
Жильбер не тронулся с места.
— Если вам нужно не хлеба, а денег, надеюсь, вы не причините зла старику, который покровительствовал вам, да еще в том самом доме, что служил вам убежищем. Довольствуйтесь вот этой мелочью… Возьмите.
И, порывшись в карманах, Руссо протянул ему несколько монет.
Жильбер остановил его руку.
— Нет, — произнес он с душераздирающей мукой в голосе, — не надо мне ни денег, ни хлеба; вы не поняли, что я разумел, говоря о самоубийстве. Я только потому не покончил с собой, что жизнь моя еще может принести кому-нибудь пользу, сударь, а смерть — лишения. Вам ведомы все общественные законы, все естественные обязанности, скажите: есть ли в мире узы, что могут привязать к жизни человека, жаждущего умереть?
— Есть, и их немало, — отвечал Руссо.
— Считаете ли вы такими узами отцовство? — прошептал Жильбер. — Посмотрите на меня, господин Руссо, я хочу прочесть ответ в ваших глазах.
— Да, — пролепетал Руссо, — да, разумеется. Но к чему такой вопрос?
— Сударь, в вашем ответе будет заключаться мой приговор, поэтому взвесьте его хорошенько, сударь, заклинаю вас! Я так несчастлив, что хочу умереть, но… но у меня есть дитя!
От изумления Руссо подскочил на месте.
— Ах, не смейтесь надо мной, сударь, — смиренно взмолился Жильбер, — не думайте, что ваша насмешка оставит на моем сердце лишь царапину; она пронзит его как кинжал; повторяю вам, у меня есть дитя.
Руссо молча смотрел на него.
— Когда бы не это, я уже умер бы, — продолжал Жильбер. — Колеблясь между жизнью и смертью, я сказал себе, что вы подадите мне добрый совет, и пришел к вам.
— Но почему именно ко мне, — спросил Руссо, — обратились вы за подобным советом? Разве вы советовались со мной, когда совершали свою ошибку?
— Сударь, эта ошибка…
И Жильбер, на лице которого застыло странное выражение, приблизился к Руссо.
— Ну что же? — спросил тот.
— Эта ошибка такова, что многие назвали бы ее преступлением, — сказал Жильбер.
— Преступлением! Тогда тем более нечего мне об этом рассказывать. Я такой же человек, как вы, я не исповедник. К тому же ваши слова нисколько меня не удивляют; я всегда предчувствовал, что вы собьетесь с пути истинного: у вас недоброе сердце.
— Нет, сударь, — отвечал Жильбер, печально качая головой. — Нет, сударь, вы ошибаетесь; у меня заблудший ум; вернее будет сказать, что ум мой сбился с пути; я прочел много книг, проповедовавших равенство сословий, гордыню разума, оправдание инстинктов человеческих; эти книги, сударь, были подписаны столь прославленными именами, что немудрено было мне, бедному селянину, впасть в заблуждение… Так я и погиб.
— А! А! Теперь я вижу, куда вы клоните, господин Жильбер.
— Я?
— Да, вы вините мое учение; но разве вы не наделены свободной волей?
— Я не виню, сударь, я просто говорю о том, что читал; во всем виновато мое легковерие: я поверил, я поддался заблуждению; у моего преступления две причины: первая — это вы, и я сначала пришел к вам, затем обращусь и ко второй, но не теперь, а в свое время.
— Ну что ж, ладно. Чего вы просите?
— Ни благодеяния, ни убежища, ни даже хлеба, хоть я голоден и всеми покинут; нет, я прошу у вас нравственной поддержки, прошу подтвердить ваше учение, прошу вернуть мне силы, которые подорваны не истощением, не усталостью, а сомнениями, терзающими ум и сердце. Заклинаю вас, господин Руссо, скажите мне, откуда эта мука, снедающая меня уже неделю, — от голода, разрывающего мне внутренности, или от угрызений совести, обжигающих мозг. Я зачал дитя, господин Руссо, я зачал дитя ценой преступления; и что теперь, скажите мне, я должен рвать на себе волосы в горьком отчаянии, кататься по земле, вымаливая прощение, или, подобно той женщине в Писании, должен сказать: «Я сделал то, что делают все на свете; кто сам без греха, тот пускай бросит в меня камень» [131]? Вы, наверное, испытывали то же, что я, господин Руссо, так ответьте на мой вопрос, скажите мне, скажите — естественно ли для отца бросать свое дитя?
Не успел Жильбер выговорить последние слова, как Руссо побледнел еще сильнее Жильбера и пролепетал, совершенно изменившись в лице:
— По какому праву вы так со мною разговариваете?
— Да потому, что, когда я жил у вас, господин Руссо, в мансарде, где вы меня приютили, я прочел то, что вы писали об этом предмете; вы же сами провозгласили, что дети, рожденные в нищете, должны отдаваться под опеку государства; ведь вы же всегда считали себя порядочным человеком, хотя сами не побоялись бросить детей, которые у вас родились.
— Презренный, — изрек Руссо, — ты читал мою книгу и после этого произносишь при мне такие речи!
— Что же с того? — возразил Жильбер.
— Да то, что злобное сердце досталось тебе в придачу к злобному разуму.
— Господин Руссо!
— Ты дурно прочел мои книги и книгу жизни тоже читаешь дурно! Ты скользишь по страницам, ты лишь пробегаешь глазами лицо человеческое! Ах, так ты решил, что я разделю с тобой твое преступление, если ты процитируешь мне мои книги, если скажешь мне: «Вы тоже так поступали, значит, и мне можно!» Но послушай, презренный: ты не знаешь, ты не вычитал этого в моих книгах, ты не догадался, что всю свою жизнь, которую ты решил взять себе за образец, всю жизнь, полную нищеты и страданий, я мог променять на благоденствие, полное пышности и удовольствий. Разве у меня меньше таланта, чем у господина де
