— Кое-что сказал бы.
— Черт возьми! Любопытно знать, насколько ваша полиция лучше нашей!
— Сейчас я вам это докажу, полковник.
— Слушаю вас, и, поверьте, мне очень приятно сидеть здесь у доброго очага, который, кажется, тоже меня ждал.
— Вы не ошиблись, полковник, здесь вас приветствует даже огонь в очаге.
— Да, но он, как и вы, ни слова не говорит о цели моего приезда…
— Вы оказали мне честь, приехав со мной совещаться, полковник, но первоначально вас направили только к аббату Бернье. На беду, аббат Бернье переоценил свои возможности: в письме, посланном своему другу Мартену Дюбуа, он предложил первому консулу свое посредничество.
— Простите, — прервал его Ролан, — но вы сообщаете
нечто мне неизвестное: что аббат Бернье писал генералу Бонапарту.
— Я сказал, что он написал своему другу Мартену Дюбуа — это не одно и то же… Мои люди перехватили письмо и принесли его мне; я велел снять копию с письма и отослать его. Я уверен, что оно дошло по назначению: это доказывает ваш приезд к генералу Эдувилю.
— Вы знаете, что теперь в Нанте командует не генерал Эдувиль, а генерал Брюн?
— Да, и вы могли бы также сказать, кто командует в Ла-Рош-Бернаре: сегодня около шести часов вечера в этот город вступила тысяча солдат-республиканцев, а с ними гильотина и гражданин правительственный комиссар Тома Мильер. Раз уж приехала машина, то при ней должен быть палач.
— Так вы говорите, генерал, что я приезжал к аббату Бернье?
— Да. Аббат Бернье предложил свое посредничество; но он позабыл, что сейчас две Вандеи: правобережная и левобережная, и если вы договоритесь в Пуансе с д'Отишаном, Шатийоном и Сюзаннетом, то это еще не все, — надобно еще договориться с Фротте, Бурмоном и Кадудалем… Но где? Это никому не известно.
— Кроме вас, генерал!
— Тогда вы, со свойственным вам рыцарским благородством, вызвались привезти мне договор, подписанный двадцать пятого. Аббат Бернье, д'Отишан, Шатийон и Сюзаннет подписали вам пропуск, и вот вы здесь.
— Клянусь честью, генерал, должен признать, что вы превосходно осведомлены. Первый консул от всей души желает мира и знает, что в вашем лице имеет дело с отважным и честным противником. Но поскольку он не может с вами увидеться — ведь вы, вероятно, не захотите поехать в Париж, — он направил меня к вам.
— Другими словами, к аббату Бернье.
— Генерал, не все ли вам равно, если я даю слово, что первый консул утвердит все, о чем мы с вами договоримся? Каковы же ваши условия мира?
— О! Они весьма простые, полковник: пусть первый консул вернет трон его величеству Людовику Восемнадцатому, станет его коннетаблем, его главнокомандующим, главой всех его сухопутных и морских сил, и я первый стану его солдатом.
— Первый консул уже дал свой ответ.
— Вот почему я решил сам ему ответить.
— Когда же?
— Сегодня ночью, если представится случай.
— Каким же это образом?
— Я возобновлю военные действия.
— Но ведь вам известно, что Шатийон, д'Отишан и Сюзаннет сложили оружие?
— Они вожди вандейцев и от имени вандейцев могут делать все, что им угодно, а я вождь шуанов и от имени шуанов буду поступать так, как найду нужным.
— Так, значит, генерал, вы обрекаете на уничтожение этот злополучный край!
— Это подвиг мученичества, на который я призываю христиан и роялистов.
— Генерал Брюн сейчас в Нанте, и с ним восемь тысяч пленных, которых нам только что вернули англичане после своих поражений при Алкмаре и Кастрикуме.
— На этот раз пленным повезло: синие нас приучили никого не брать в плен. Что до числа наших врагов, это нас не слишком заботит.
— Если генерал Брюн, присоединив эти восемь тысяч пленных к двадцати тысячам, которых он получает от генерала Эдувиля, здесь ничего не добьется, то первый консул сам двинется на вас во главе сотни тысяч солдат.
Кадудаль усмехнулся.
— Мы постараемся ему доказать, что достойны чести с ним сражаться.
— Он сожжет ваши города!
— Мы засядем в хижинах.
— Он испепелит ваши хижины!
— Мы переселимся в леса.
— Подумайте как следует, генерал.
— Окажите мне честь, полковник, останьтесь со мной на сорок восемь часов, и вы увидите, что я уже все обдумал.
— Охотно соглашаюсь.
— Только, полковник, не требуйте от меня больше, чем я могу вам предложить: вы будете спать под соломенной крышей или, закутавшись в плащ, под ветвистым дубом, получите от меня коня, чтобы меня сопровождать, и охранную грамоту, когда покинете меня.
— Согласен.
— Дайте слово, полковник, что вы не станете протестовать, какие бы я ни давал приказы, и не помешаете мне доводить задуманное до конца.
— Мне не терпится посмотреть, как вы будете действовать, и я охотно даю вам слово, генерал.
— И вы сдержите его, что бы ни происходило у вас на глазах?
— Что бы ни происходило у меня на глазах! Я уже не буду действующим лицом и ограничусь ролью зрителя. Мне хочется доложить первому консулу: «Я сам это видел».
Кадудаль улыбнулся.
— Ну, так вы увидите, — сказал он.
Тут двери распахнулись и двое крестьян внесли накрытый стол, на котором дымился суп с капустой и соблазнительно белел большой кусок сала, а в огромном кувшине, стоящем между двумя стаканами, пенился, переливаясь через край, только что нацеженный из бочки сидр. Лепешки из гречневой муки составляли десерт этого скромного ужина.
На столе было два прибора.
— Вы видите, господин де Монтревель, — проговорил Кадудаль, — мои молодцы надеются, что вы окажете мне честь отужинать со мною.
— Готов исполнить их желание! Честное слово, я сам попросил бы у вас поесть, если бы вы мне не предложили, а если бы вы отказали, то я попытался бы силой вырвать у вас свою долю!
— Ну, так прошу к столу!
Молодой полковник уселся с довольным видом.
— Прошу прощения за такой ужин, — улыбнулся Кадудаль, — я ведь не получаю полевых денег, как ваши генералы, и меня кормят мои бойцы. Что ты еще нам дашь, Бей-Синих?
— Фрикасе из цыпленка, генерал.
— Вот меню вашего ужина, господин де Монтревель.
— Да это настоящий пир! Теперь я опасаюсь только одного, генерал…
— Чего именно?
— Пока мы будем есть, все будет хорошо, но вот когда мы станем пить…
— Вы не любите сидр? Ах, черт возьми, мне прямо неловко перед вами. Сидр и вода — единственные мои напитки.
— Не в этом дело: за чье здоровье мы будем пить?
