— Да. И вместе с нашими телами в гробу будет похоронена наша любовь.
— Да. Но книги не похоронят.
— Возможно. Но пока ничего неизвестно.
— Нет, известно, — говорит китаец. — Про книги все известно.
Иначе и быть не может.
Снова шум дождя в ночи.
Они лежат на кровати. Так и лежат обнявшись, но теперь они оба спят.
Мы видим их: их тела кажутся очень темными, потому что в сезон муссонов небо совсем черное, но мы сразу узнаем их: маленькое тело девочки, прижавшееся к длинному телу китайца из Северного Китая.
В полумраке комнаты звонит будильник.
Девочка встает. Выглядывает в окно. Еще не рассвело. Вспоминает. Плачет.
Принимает душ. Спешит и плачет. Смотрит на будильник. Еще очень рано, нет и шести. Видимо, он обо всем помнил и велел шоферу поставить будильник.
Небо еще ночное, темное.
Шофер открывает дверь. Дает девочке чашку кофе и китайское печенье.
Она все помнит. Помнит, что сегодня уезжает ее старший брат.
Шофер должен отвезти ее в порт.
Шофер сворачивает на дорогу к каналам. Едет быстро.
Останавливается перед оградой порта.
Чанх и младший брат уже здесь, напротив большого причала, где стоит отплывающий пароход.
В равнодушном, сером небе встает солнце. У причала тот самый пароход с каютами трех классов.
По одну сторону ограды, снаружи, младший брат и Чанх. Девочка присоединяется к ним.
По другую — мать и ее старший сын, Пьер, который уезжает.
На пристани всего несколько человек белой расы.
Все это напоминает отправку каторжников.
Среди палубных пассажиров мелькают туземные полицейские в форме хаки. Они босые.
Полиция всегда присутствует при отплытии пароходов. Выслеживают торговцев опиумом, беглецов из тюрем, зайцев, и прочую шваль любой национальности, занимающуюся незаконной деятельностью.
Палубы первого и второго классов заняты индусами, которые сойдут в Коломбо, и другими пассажирами неопределенного цвета кожи, которые плывут до Сингапура.
Все происходит как обычно.
На нижней палубе парохода — старший брат. Он спустился с палубы первого класса, чтобы быть поближе к матери.
Мать ведет себя так, словно не видит его. Он делает попытку засмеяться, словно все, что происходит, просто шутка. Он не видит ни сестру, ни брата. Смотрит только на эту женщину, которая стыдится его, на свою мать, и вдруг начинает рыдать.
Он впервые расстается с ней. Ему девятнадцать лет.
Девочка и младший брат плачут, обнявшись, объединенные отчаянием, которое ни с кем не могут разделить. Чанх рядом с ними, гладит их лица, руки. Плачет над их слезами и над слезами матери. Плачет над своей любовью к девочке.
Мать. Она стоит лицом к пароходу. Мы видим ее со спины. Оборачивается. Подходит к ограде, опирается на нее рядом с остающимися вместе с ней детьми. Она плачет совсем неслышно, совсем тихо, у нее больше нет сил. Она уже мертва. Как и Чанх, она гладит двух своих детей, разлученных с третьим, с их старшим братом, тем самым ребенком, который испорчен материнской любовью, обижен Богом.
На пароходе взвыла сирена.
Мать теряет голову.
Она бросается бежать. К пароходу.
Чанх открывает калитку и бежит вдогонку за матерью. Обнимает ее. Она не сопротивляется. Она говорит:
— Я плачу не потому, что он уезжает… я плачу потому, что он погиб, мне даже кажется, что он уже умер… и я больше не хочу его видеть, потому что это бессмысленно.
Пока пароход отплывает, Чанх не дает матери смотреть. Старший брат стоит, опустив голову, потом уходит с палубы, он больше не станет смотреть на мать.
Его больше не видно.
Оставшиеся на пристани долго стоят, обнявшись.
Потом Чанх отпускает мать. Она больше ни разу не взглянула в сторону парохода. Она знает, что это бесполезно. Все равно уже ничего не различишь, ни силуэты, ни лица. Теперь плачет только один Чанх. Он плачет обо всех. И о себе самом, сироте, вновь превратившемся в покинутого ребенка.
Дверь его комнаты открыта. Она входит. Китаец курит опиум. Он не реагирует на появление девочки.
Она подходит к кровати, ложится рядом, но не прижимается к нему, даже почти не касается.
Время от времени она принимается плакать. Он не мешает ей. Она притихла и словно не замечает его.
Молчание.
— Все кончено, — говорит она.
— Да. Я слышал сирену. — подтверждает он. — Конечно, это грустно. Но не надо плакать. Ведь никто не умер.
Девочка не отвечает, такое впечатление, что она теперь безразлична ко всему.
А потом она рассказывает ему то, что узнала от Чанха этим утром. Оказывается, мать определила старшего сына в пансион к их прежнему попечителю, далеко, в Дордонь. И она не увидит его, когда приедет во Францию. Наверно поэтому она была в таком отчаянии, расставаясь с ним.
— Она так мучится угрызениями совести, не может себе простить, что долгие годы не обращала никакого внимания на Пауло и на меня. Считает, что совершила преступление.
Китаец переводит разговор на свою женитьбу, чтобы отвлечь девочку от мыслей о старшем брате:
— Моя будущая жена приезжает в Садек, — говорит он. — Это последний раз перед свадьбой. Я должен поехать в Садек встречаться с ней.
Девочка само внимание. Сейчас она здесь, возле него и готова слушать про ту, другую, неизвестную ей женщину, женщину из романа: история этой женщины куда увлекательнее, чем ее собственная, она еще трагичнее, это история женщины, ставшей ее, — девочки — жертвой.
Китаец видит, что девочка вернулась к нему, что она слушает. Он продолжает рассказывать, лаская ее:
— Ничего интересного я тебе все равно не расскажу. В Китае уже десять тысяч лет ничего не меняется.
Она все же просит его продолжать.
— Когда я впервые увидел свою будущую жену, ей было десять лет. Мне двадцать. А обручили нас, когда ей было семь. Я никогда с ней не разговаривал. Она так же богата, как и я. Это главное, потому наши семьи и решили нас женить. Она вся в золоте, — он улыбается, — нефрите, брильянтах. Как моя мать.
Девочка слушает его внимательно, чего он и добивался.
— А почему еще вас решили поженить? — спрашивает она.
— Потому что ее семья отличается высокими моральными устоями.
