— Да, это правда, так часто бывает… что такие дети, как он, дети с задержкой в развитии, прекрасно считают… иногда даже гениально… — Она снова плачет. — Я недостаточно любила Пауло… возможно, потому все и случилось.
— Нет. Не надо так думать, — говорит Чанх. — Это в крови, семейное.
— Ты думаешь?
— Я уверен.
Молчание. Мать говорит дочери:
— Знаешь, я все бросила. В конце концов земельное ведомство согласилось выкупить у меня верхние земли и бунгало. Этими деньгами я смогу заплатить долги.
Чанх смотрит на девочку и отрицательно мотает головой: нет, мать говорит неправду. Мать не видит Чанха. И даже если бы она его увидела, ей это было бы безразлично.
Молчание. Девочка смотрит на голые стены.
— Они взяли мебель, — говорит она.
— Да. И серебро тоже. А пятьсот оставшихся у меня пиастров я берегу для Франции.
Девочка улыбается и кричит:
— Мы ни за что не отдадим их китайцам. Мы больше ничего платить не будем.
Мать тоже улыбается:
— Да. С этим покончено. Навсегда. — Внезапно она начинает говорить совсем, как ее дети. — Дудки… Пусть утрутся.
Все трое смеются.
Пауло услышал смех и подошел к ним. Садится рядом с Чанхом, как и тот прислоняется к стене. Он тоже смеется тем же смехом, что и мать, прерывистым, громким. «Так смеются северяне», — говорил старший брат.
— За меня тоже не надо волноваться, — говорит девочка, — я все же сумею найти себе мужа.
Мать гладит девочку по голове. Пауло улыбается сестре.
Потом Чанх с Пауло уходят. Они идут за холодным несладким чаем, который мать пьет каждый день по совету Чанха, чтобы «остудить себе кровь».
Мать с дочерью остаются одни.
Мать предается мечтаниям об этой девочке, что рядом с ней, об ее девочке:
— И то правда… ты нравишься мужчинам. Ты должна это знать. А также то, что если ты им нравишься, то только благодаря тому, что ты сама из себя представляешь. А не из-за твоего состояния, потому что твое состояние… твое состояние, как на него не посмотри, равно нулю.
Она перестает смеяться.
А потом наступает молчание. И мать спрашивает девочку:
— Ты все еще видишься с ним…
— Да, — отвечает девочка и добавляет, — Он велел мне не возвращаться, но я все же хожу к нему. По-другому я не могу.
— Значит… ты с ним встречаешься не только из-за денег.
— Нет… — Девочка колеблется — Не только.
Мать удивлена, даже опечалена, тихо говорит:
— Ты, видимо, привязалась к нему?
— Возможно.
— К китайцу… это странно…
— Да.
— Значит ты несчастна…
— Немного…
— Какая беда… Господи, какая беда…
Молчание. Мать спрашивает.
— Ты приехала с ним…
— Нет. На автобусе.
Молчание. Потом мать говорит:
— Понимаешь, я бы очень хотела еще раз увидеть этого человека.
— Наверное, он не захочет.
— Не из-за денег, а ради него самого… А что касается денег, — она смеется, — столько я еще никогда не зарабатывала.
Обе смеются. Смех у них одинаковый, молодой.
Девочка смотрит туда, где стояла их мебель розового дерева, которую забрали ростовщики.
Она спрашивает, действительно ли на дверцах шкафов, что стояли в гостиной, были вырезаны кусты орешника и белки.
Она говорит: «Я уже не помню».
Мать рассматривает темные пятна на стенах, в тех местах, где стояла мебель. Она тоже ничего не помнит.
— По-моему, это были кувшинки, — говорит она, — Здесь на всем один и тот же рисунок: кувшинки и змеи. Какое счастье, что мы уезжаем отсюда налегке, без всякой мебели, без ничего.
— Когда мы все-таки уезжаем? — спрашивает девочка.
— Самое позднее дней через шесть, если только нас не задержит что-то непридвиденное, — Молчание. — Ведь я продала все наши кровати. Они были в очень хорошем состоянии. Вот о чем я буду жалеть, так это о кроватях… Во Франции кровати слишком мягкие… я плохо сплю во Франции. Ну что ж, тем хуже…
Молчание.
— Я ничего не беру с собой, — снова говорит мать. — И это такое облегчение… Мои чемоданы готовы. Мне остается только разобрать бумаги, письма вашего отца, твои тетради по-французскому. Да, как бы мне не забыть — талоны на покупку зимних вещей в «Самаритэн». Ты этого, конечно, не знаешь, но когда мы приедем во Францию, очень быстро наступит осень.
Мать заснула. Девочка выходит, оглядывается вокруг, смотрит на оставшиеся вещи.
Чанх на кухне, готовит рис на ужин. Пауло рядом с ним.
Можно подумать, самый обычный день, как восемь месяцев назад до всего, что случилось после последних каникул.
Девочка обходит дом. Почти вся мебель исчезла. Из комнаты До они взяли старую швейную машинку.
Кое-где еще стоят кровати, на них бирки с надписью по-китайски.
Девочка идет в ванную. Смотрит на себя в зеркало. Овальное зеркало в ванной они оставили.
В зеркало она видит младшего брата, который проходит по двору. Тихонько зовет: «Пауло»!
Пауло зашел в ванную комнату через маленькую дверцу со стороны реки. Они долго стоят, обнявшись и целуясь. Потом девочка разделась, легла рядом с ним и показала ему, как он должен лечь, прямо на нее. Он сделал, как она сказала. Она поцеловала его, а потом помогла ему.
Когда он закричал, она губами зажала его губы, чтобы мать не услышала крик освобождения своего сына.
Там, в ванной они и познали друг друга единственный раз в их жизни.
Младший брат впервые испытал подобное наслаждение. Из его закрытых глаз потекли слезы. И они поплакали вместе, не говоря ни слова, как делали это всегда.
Там, в ванной, глядя на блаженное смятение брата, на его нежную насмешливую улыбку, девочка неожиданно поняла, что любовь ее была единой: к китайцу из Садека и младшему брату из Вечности.
Младший брат уснул на прохладном кафеле ванной комнаты.
Девочка оставила его там.
