Девочка улыбается, слегка насмешливо. Китаец тоже улыбается:
— Временами я забываю, что ты еще совсем маленькая, совсем девочка… Но вот когда я тебе что-то рассказываю, я сразу об этом вспоминаю…
Она сидит рядом с ним на кровати. Прячет лицо у него на груди. Она несчастна.
Она не плачет. Больше не плачет. Китаец тихо шепчет:
— Любовь моя… малышка…
Девочка дотрагивается до его лба:
— Ты такой горячий, как будто у тебя повышена температура.
Китаец смотрит на нее вблизи, чтобы лучше разглядеть ее. Он смотрит на нее словно в последний раз, хочет насмотреться на нее, пока она еще рядом.
— Тебе надо что-то мне сказать… — говорит он.
— Да, я солгала тебе. Мне исполнилось пятнадцать десять дней тому назад.
— Это не имеет значения. — После некоторого колебания он добавляет. — Отец знал. И сказал мне.
— Какой же он противный, твой отец! — кричит она.
Китаец улыбается девочке и добавляет:
— Китайцы, они очень любят маленьких девочек. Не плачь. А про тебя я действительно знал.
— А я и не плачу, — говорит она. И плачет.
— Я тоже хотел тебе кое-что сказать… — говорит он, — Я послал опиум твоему старшему брату. Он без опиума жить не может. Пусть он покурит хотя бы на пароходе… А еще я послал ему немного денег. Лично для него.
Она в отчаянии отшатывается от него. Но не произносит ни слова.
— Я бы очень хотел спать с тобой. Но я совсем не хочу тебя. Я умер для тебя.
Молчание.
— Ну и хорошо, — говорит она.
— Да. Я больше совершенно не страдаю. Сделай это сама для меня, чтобы я мог смотреть и запомнить.
Она выполняет его просьбу. В момент наивысшего наслаждения она произносит его имя по-китайски. Она кончила. Они смотрят друг на друга, смотрят со слезами на глазах. И впервые в жизни она произносит подходящие к случаю слова — слова из книг, из кинофильмов, из жизни, слова, которые говорят все любовники:
— Я люблю вас.
Китаец закрывает лицо руками, сраженный полнейшей банальностью этих слов. Он говорит, что верит — это правда. Закрывает глаза. Говорит совсем тихо:
— Думаю, именно это с нами и случилось.
Молчание.
Он снова зовет ее:
— Девочка моя… маленькая…
Он целует ее губы. Ее лицо, ее тело. Ее глаза.
Долгое молчание.
Он больше не смотрит на нее. Не обнимает.
Отстраняется. Лежит неподвижно. Ей становится страшно, как при мысли о Лонгане.
Она встает, надевает платье, берет в руки туфли, портфель, стоит посреди комнаты.
Он открывает глаза. Поворачивается лицом к стене, чтобы больше не видеть ее и говорит с такой нежностью, какой она еще не слышала в его голосе:
— Больше не возвращайся.
Она не уходит.
— Но как же мы сможем… — говорит она.
— Не знаю. Не приходи больше никогда.
Она спрашивает, нет, просто говорит:
— Больше никогда… Даже если ты сам позовешь меня…
Он не отвечает. Вернее ответил, но не сразу. Он сказал:
— Даже если я позову. Не приходи.
Она уходит. Закрывает за собой дверь.
Ждет.
Он не зовет ее.
Только когда она дошла до автомобиля, он наконец закричал.
Это был мрачный, долгий крик, крик бессилия, гнева, отвращения, он извергнул его из себя, как рвоту. Крик древнего Китая.
А потом, внезапно, этот крик как бы иссяк, превратился в сдержанный стон любовника, женский стон. И только в самом конце, когда в нем не осталось ничего, кроме нежности и забытья, он снова стал странным, ужасным, бесстыдным, неприличным, как безумие, смерть, страсть.
Девочка не поняла этот крик. Не разобрала ни одного слова. Не узнала и голос. Это был смертельный вой, неистовый, нечеловеческий, — так могла выть собака. Но, пожалуй, и мужчина тоже. Мужчина или собака — в любовной муке.
Дорога, автобус: мы узнаем автобус с парома. В автобусе — девочка. Она едет в Садек. К матери.
Дверь открыта. Можно подумать, что дома никого нет. Но мать здесь, в гостиной, спит, лежа в своем кресле. На сквозняке. Она не причесана. Рядом с ней у стены притулился Чанх. Девочка входит. Мать просыпается. Видит дочь. Улыбается очень нежно, слегка насмешливо.
— Я знала, что ты приедешь, — говорит она. — Ты боялась за меня?
— Да, я боялась, что ты умрешь.
— Не собираюсь. Наоборот, я отдыхаю. У меня словно начались каникулы. Я больше не боюсь, что они убьют друг друга… Я счастлива.
Голос ее прерывается. Она плачет. Молчание. Смотрит на дочь. Смеется сквозь слезы, словно увидела на ней что-то неожиданное.
— Что это за шляпа…
Девочка, плача, улыбается матери.
Мать тоже улыбается, задумывается, она не видит слез дочери, она видит только шляпу.
— Знаешь… она тебе идет. Вносит разнообразие. Это я тебе ее купила?
— А кто же еще? — Девочка улыбается — Иногда тебя можно подбить на любую покупку.
— И где мы это купили?
— На улице Катина, на распродаже.
У матери странный вид, кажется, что она пьяна. Она резко меняет тему разговора:
— А что будет делать Пауло? — спрашивает она.
Девочка не отвечает, мать настаивает:
— Кое-что он все же мог бы делать…Теперь ему уже не будет так страшно…
Девочка говорит, что ему всю жизнь будет страшно.
Мать задает вопрос Чанху:
— А по-твоему, чем бы Пауло смог впоследствии заняться?
Чанх отвечает, обращаясь к девочке:
— Он может стать бухгалтером. Он прекрасно считает. Или механиком. Он вполне способен чинить автомобили… Но то, что он будет бояться теперь всю жизнь, это правда.
Мать не хочет говорить о страхах Пауло:
