Я молчу.
— В бывшем магазине Римуса сидела засада — изо дня в день, — продолжает Максим. — Я дежурил через сутки. Знаешь, у меня повторяющийся кошмарный сон: я прихожу утром на службу, а мне говорят, что тебя уже взяли — именно в магазине Римуса.
— Почему? — Я понимаю, что вопрос глупый, но и молчать не могу.
Макс и Римус переглядываются.
— Максим мой друг, — медленно говорит Римус. — Это я его убедил, что Лана, о которой все говорят, когда рядом нету патруля, — это не легенда и не сказка. Это реальный человек. И ему надо помочь.
— Как это — «все говорят»?!
Они переглядываются. Максим сжимает губы так, что их почти не видно.
— Слушайте, — я волнуюсь, — я должна всем рассказать… Здесь никто не знает о СИНТ!
— Кое-кто знает, — скучным голосом говорит Максим.
— Ну да: контролеры, высшие чины энергополиции…
— Скоро полночь, — говорит Римус. — Макс, тебе пора.
Максим поднимается.
— Ты что, синтетик?! — Я не верю своим глазам.
— Я должен использовать свой служебный пакет, — говорит он сухо. — Ведется строгая отчетность. Я ведь энергополицейский.
— А… — Я запинаюсь. — А как тебе удалось выкрутиться… после того, как ты… меня упустил?
— Меня понизили в звании, — говорит он все так же сухо.
Больше я ни о чем не решаюсь спросить. Максим уходит, пожав руку Бану.
Мы с Римусом долго молчим.
— Он рискует очень многим, — тихо говорит Римус. — Его отец работает на СИНТ.
Бьют городские часы. Сюда, под землю, их звон едва доносится, но в клубе такая тишина, что слышно каждый удар.
Бом-м, бьют часы. Энергетический час. Весь город сейчас вздохнул с облегчением, чувствуя теплое покалывание манжеты.
Синтетики стоят плотной группкой, прижавшись друг к другу. Им страшно. Кто-то из них переживет эту ночь и справится. А кто-то обречен. Они знали это, когда шли сюда; они знали, что рискуют жизнью, но все-таки попытались — жить своим ритмом. Жить без манжеты.
Я очень уважаю этих людей. Мне хочется помочь им.
Бом-м, часы все бьют. Бом-м.
Лешкина палочка начинает свой ритм: вопреки часам. Отрицая извечный порядок. Отрицая манжеты, отрицая Завод с мембраной распадателя, отрицая весь этот людоедский режим пакетов и штрафов. И все, кто есть в клубе — почти все — начинают отбивать этот ритм. Ладонями. Подошвами. Лешка играет, отдаваясь ритму. Я знаю, он не слышит его — чувствует всем телом. Негромко, жестко, по нарастающей вступают остальные барабаны: «Мы — энергия. Мы — энергия. Мы…»
Но я вижу, что это не энергия. Это всего лишь ритм, пробуждающий в человеке скрытые резервы. У кого они есть.
Синтетики по-прежнему стоят в углу, взявшись за руки. Я отлично вижу, кто из них доживет до рассвета, а кто — нет. Вот эта бледная девочка с двумя светлыми косичками не доживет. Этот красивый парень с тенью усов над верхней губой — не доживет, и напрасно его подруга привела, напрасная надежда, завтра она будет чувствовать себя убийцей…
Лешка мечется в клетке. Он делает, что может. Те из синтетиков, кто посильнее, начинают помогать ему, отбивать ритм, заставляя собственное сердце работать самостоятельно, пробуждая волю жить и любовь к жизни — только свою, только в себе…
— Мы энергия! Иди со мной!
Они пойдут. Но дойдут — не все. Это правильно. Это естественный отбор. Паразитам, поглощающим чужую волю к жизни, не место на земле — все равно они не живут, а существуют… Остановить Завод! Пусть выживают сильные! — так грохочут барабаны. Или так мне слышится?
Я трясу головой, вытряхивая чужой ритм. Выхожу вперед — передо мной расступаются. Кладу руки на плечи девочке с косичками и красивому парню, который уже едва держится на ногах. Взглядом велю — приказываю! — Римусу, Мавру, Алексу сделать то же самое. И вот в низком подвале, под белым с потеками потолком выстраивается круг: мы стоим, положив руки друг другу на плечи.
— Играй, Лешка! — приказываю я, и глухонемой музыкант читает слова с моих губ. На мгновение воцаряется тишина…
Я начинаю движение. Завожу круг. Задаю ритм. Лешка подхватывает его почти сразу. Ударяет по барабанам, на мгновение кажется, что у него не две руки, а по меньшей мере восемь.
Я вижу лица танцующих напротив: они расплываются, размазываются, и уже не понять, кто дикий, а кто синтетик. Ритм все ускоряется и ускоряется, я веду его, не щадя тех, кто встал со мной в круг, кто доверился мне. Кто-то спотыкается… Держаться! Если один упадет — всем конец!
Душа моя, кажется, покидает тело — центробежной силой ее сносит назад, прочь, но замкнутый круг не дает уйти, не пускает. Болят мышцы, связки на коленях готовы разорваться. Я закрываю глаза — но все равно вижу…
Частички материи, несущие энергию. Крупицы. Пылинки. Слипаясь в одно целое, сжимаясь под страшным давлением, рождают новую сущность.
В черной пустоте без верха и низа возникает пульсирующий комок — он сжимается, сжимается, разогреваясь все сильнее, он — дикая энергия, точка отсчета, центр Вселенной за миг до большого взрыва…
Очень длинный миг.
Я проваливаюсь внутрь себя — в темноту. Я вижу высокие горы и темные провалы. На самой недосягаемой вершине — Солнце запуталось в ветках, горит и не может подняться. Надо помочь ему… освободить…
Я тянусь изо всех сил. Солнце у меня на ладонях, золотая тарелка, сияющий диск…
Я поймала Солнце?!
Круг распадается. Я отлетаю назад и врезаюсь спиной в большой барабан. На затылке тут же наливается шишка. На секунду наступает тишина, только хрипло дышит Лешка, уронивший палочки на бетонный пол. Хватает ртом воздух и смотрит на меня. У него ясные, счастливые, очень добрые глаза.
Кто-то шарит руками по полу, пытаясь подняться. Кто-то кому-то протягивает руку…
— Мама, — тихонько говорит девочка с косичками. — Я живу! Я…
И начинает плакать и танцевать.
Тишина взрывается. Все смеются, плачут, вопят, поют, бьют в барабаны, танцуют, как бешеные, их ритмы сливаются в один и распадаются снова, перекликаются, сплетаются и сталкиваются, чтобы снова разойтись. Сквозь этот грохот прорывается, тоненько и отрешенно, чей-то голос совсем рядом, девочка не то поет, не то молится:
Из-под каблуков, бьющих в пол, летят искры. В подвале делается жарко; кто-то берет меня за руку трясущейся горячей рукой. Я поворачиваю голову. Это Бан, крот.
— Ты Лана, — говорит он с суеверным ужасом.
Его приятели, такие же кроты, останавливаются рядом, справа и слева.
— Что ты хочешь? — говорит один. — Чем мы можем тебе помочь?
А другой прибавляет:
— Мы можем спрятать тебя в самом глубоком канале. Там тебя не найдут.
— Я не собираюсь прятаться, — отвечаю я и добавляю, спохватившись: — Спасибо. Но мне пока не надо.
Бан молча открывает внешнюю дверь. Через несколько минут веселой толпой входят молодые синтетики, только что получившие свои пакеты, и останавливаются, пораженные невиданной пляской.
— Входите! — кричит от стойки один из барменов. — Хватит на всех! — И бросает кому-то запечатанную колбу с коктейлем.
Римус берет меня за руку и выводит на центр зала.
— Это Лана, — говорит он почти шепотом. Удивительное дело: среди смеха и криков, среди топота многих ног его слова звучат как удар грома.
Все — и те, что танцевали со мной, и те, что только что пришли, — застывают с открытыми ртами и смотрят на меня.
Потом среди вновь прибывших начинаются перешептывания: «Это правда? Не может быть! А я говорила… Не может быть!»
— Я Лана, — говорю я немного сварливо. — Что дальше?
Проходит два дня. Мы с Алексом сидим, свесив ноги, на подоконнике пятьдесят шестого этажа. Туман, стоявший с утра, разошелся, нам отлично видно небо над холмом. Мы ждем начала энергетического шоу.
Алекс бледен, как все обитатели подвалов. Его мускулы по-прежнему бугрятся, вызывающе выступают шрамы на коже, но лицо постаревшее и глаза
