Духовный Отец!»
Эта простая мысль вдруг показалась мне открытием.
«Нужно помолиться», — подумала я.
Но как? Как раньше или как теперь я видела у протестантов?
На кухне у нас был образ Богородицы «Утоли моя печали». Он висел у самого окна, а под ним к гардине была прицеплена лампадка, за состоянием которой мама всегда усердно следила. Я приблизилась к иконе и, осеняя себя крестным знамением, зашептала:
«Надежда всех концев земли, Пречистая Дево, Госпоже Богородице, утешение моё! Не гнушайся мене грешнаго, на Твою бо милость уповаю: угаси ми пламень греховный и покаянием ороси изсохшее моё сердце, очисти ум мой от греховных помыслов, прими мольбу от души и сердца с воздыханием приносимую тебе. Буди о мне ходатаица к Сыну Твоему и Богу, и укроти гнев Его Матерними Твоими молитвами…»
На этом месте я запнулась. Как-то не шло про гнев. Мне казалось, что Он любит меня не меньше Богородицы. Но молитву я закончила. Потом проскользнула в ванную комнату — единственное в доме место без икон — и закрылась на крючок. Задернула занавески и, чувствуя, что собираюсь сделать нечто новое, непривычное, но необходимое, опустилась на колени. Закрыла глаза. Мне не представилось никакого образа, но сердце ощущало, что Он где-то близко. Я почувствовала, что Тот, Которого мое воображение бессильно даже представить, может так просто, так по-человечески быть рядом, стоит только отвлечься от суеты и закрыть глаза. Любовь к Нему, стыд за недостаток веры и растущее в груди ликование открытия захлестнули меня. «Господи, — не шевелясь, чтобы не пролились по самые ресницы затопившие глаза слезы, шептала я, — Господи, ведь это правда?! Ты любишь меня?! Ты не оставишь меня одну с этой болью… Все, чего я хочу — это служить Тебе по правде. Только разуметь волю Твою и ничего, ничего больше. Но что такое мой ничтожный разум? Прости меня, если я не так молюсь Тебе. Как хорошо, что Ты здесь!» Я улыбнулась и медленно встала с колен, глаза мои были полны слез. Но мне было легко и спокойно так, будто кто-то выслушал меня, понял и пожалел.
Свернувшись калачиком на кровати, я уснула. Когда сон овладевал мною, в голове все смешалось, и возникло ощущение, что я только что говорила с отцом. Хоть мы никогда не виделись, я-то знаю, что он любил меня, любил, ведь я его дочь. И я его люблю, потому что он мой отец. Мой отец.
Утро было полно солнцем и надеждой. Нет, я не получила какого-то сверхъестественного откровения, и вещий сон мне тоже не приснился. Но в голове была полная ясность, а на сердце покой. Все вокруг вызывало во мне любовь и умиление. Мне казалось, что жизнь непременно наладится, что и мама тоже переменится, если я сумею передать ей то, что со мной в эти дни было. К маме я испытывала глубокую нежность. Мне хотелось целовать ей руки, делать для нее все, что она попросит. Я всех готова была любить и всем служить.
Обедать у Инны Константиновны всегда было для меня настоящим удовольствием. Не из-за каких-то особых яств, которые она предлагала, а просто из-за уюта, деликатности и хорошего вкуса, которыми в ее квартире был пропитан даже воздух. Какой неожиданно привлекательной являлась взору эта небольшая комната на третьем этаже хрущевского дома! Вьющийся белый стефанотис, «цветок невесты» и голубые сенполии на подоконниках, пианино с расставленными на нем изящными статуэтками и памятными сувенирами, старинный патефон в углу и большой книжный шкаф со стеклянными дверцами, всегда педантично запиравшимися маленьким железным ключиком.
Даже в одиночестве Инна Константиновна никогда не обедала на кухне, а только в зале и только на белой скатерти. Блюд бывало немного: прозрачный супчик с овощами и манными крупинками, сваренное «в мешочек» яйцо на специальной подставке, несколько ломтиков сыра на фарфоровом блюдце… Ах, как мне приятно вспоминать наши совместные трапезы!
В тот раз, пообедав довольно поздно, мы сидели на диване, и я по привычке обнималась с парой мягких вышитых подушек. Разговор шел, разумеется, о том, что я «натворила».
— Тетя Инна, я вам объясню, как говорится, на пальцах, что это не секта. Там нет никакого лидера, которому все безмолвно подчиняются, никто никого не запугивает, не зомбирует, не приносит в жертву. Просто собираются люди вместе, читают Библию, поют и молятся. И все. Это протестантская христианская церковь, какие есть везде в Европе и где угодно, — говорила я воодушевленно.
Инна Константиновна слушала недоверчиво, склонив набок голову. Ее милое усталое, чуть скуластое лицо с такими родными для меня голубыми глазами было задумчиво и серьезно.
— Допустим, — сказала она мягко, — допустим, что это не секта. Но религия эта не наша, понимаешь? Она американская.
— Американская? — воскликнула я. — Да она самая антиамериканская в природе! Вы хоть знаете, что она говорит о будущем этой державы?
— И что же? — спросила Инна Константиновна чуть ли не с испугом.
— Это будет вселенский жандарм, попирающий свободу совести!
Инна Константиновна вздохнула и посмотрела на меня с сочувствием.
— Ниночка, зайка моя, — сказала она, — о чем ты говоришь? Америка — страна демократии и свободы, кстати сказать — протестантская. С чего бы это ей стать жандармом?
— Это сейчас, — ответила я, — а согласно Апокалипсису она «ягненок, который заговорит, как дракон» под занавес истории! И самое интересное, что, начавшись с религиозной свободы, эта страна закончит религиозным диктатом.
— Почему же? Разве не свобода принесла ей процветание?
— Да. Но из-за религиозных распрей в мире слишком много проблем. Может быть, лучше ввести новый мировой порядок, объединить все в «один общий согласный муравейник», где все живут по правилам, установленным этой державой? Помните, на что опиралась империя при Юстиниане? Один порядок и одна религия.
— Как же, как же, помню. Такое забыть! — ехидно вставила она.
— Как вам эта забота о благе всего неразумного человечества? О его безопасности? — не чувствуя ее иронии, с жаром продолжала я. — Какое заманчивое предложение испуганному обывателю: «глобальная система о тебе позаботится, только доверь ей все, включая свою совесть»!
Лицо Инны Константиновны чуть заметно изменилось.
— Да это же… Великий Инквизитор, — изумленно прошептала она.
— Да, — кивнула я, довольная тем, что ее проняло, — Достоевский тоже предсказывал время, когда в мире воцарится новое средневековье! И в Библии это есть. Там оно названо «образом зверя», то есть трагическим слепком с прошлого, особенно отвратительным на фоне технического прогресса.
Какое-то время мы молчали.
— Тетя Инна, — произнесла я наконец, — для меня вера — это не столовое серебро, чтобы получить ее по наследству. Это каждый человек сам выстрадать должен. Я просто хочу сказать, что те ответы, которые я нашла на свои вопросы в вере Ростислава, они, как мне кажется, более правдоподобны, что ли…
Мне так хотелось, чтобы она это поняла. Но она, словно бы спохватившись, возразила:
— Было время, когда тебя все устраивало в православии и не было никаких вопросов. До появления Ростислава.
— Вы ошибаетесь! — воскликнула я с жаром, — Вопросы были! Просто я считала, что это грешно — ставить вопросы.
Мы снова замолчали. Розовый свет скользил по линиям старого патефона и отражался яркими рубиновыми каплями в крошечных камешках на окладе иконы, висевшей в изголовье ее кровати.
— Вера — это не традиция, а поиск, вот как я думаю, — произнесла я решительно.
— Ну, и куда же ты в поиске своем направляешься? — спросила она.
— «Ad fontes!» — прошептали мои губы.
Инна Константиновна слегка нахмурилась. Нет, я не потеряла в ней преданного друга, но и не нашла единомышленницу. На прощание она обняла меня и прижала к себе. Тихий вздох вырвался из ее груди.
— Хотите — споем что-нибудь? — предложила я примирительно. С тех пор, как мы стали певчими в церкви, то часто пели в два голоса дома, и это было очень приятно, словно бы душа объединялась с душой.
