Инна Константиновна тоже ходила с ней и часто бывала у нас, но, если заставала в доме маминых новых товарок, то всегда поспешно уходила под каким-либо предлогом. Видя, что она ревнует, я всячески пыталась отвлечь ее внимание на себя и свои проблемы, а таковых у меня всегда было предостаточно.
У Инны Константиновны были две слабости — хорошие духи и хорошие книги. Причиной первой был природный дар тонкого обоняния, позволяющий ей различать в воздухе самые неуловимые запахи и каким-то образом выделять отдельные ноты в целом букете. У меня так не получалось. Я знала, что она мечтает о каких-то малоизвестных французских духах, пахнущих весенним лесом.
Вторая ее страсть была книгочейская. При этом книги из библиотек она приносила домой не так часто, ибо сокровищами литературы хотела не только временно наслаждаться, но и реально обладать. Поэтому она регулярно подписывалась на разные собрания сочинений и добросовестно сдавала макулатуру в обмен на заветные «книжные» талоны. А я пользовалась привилегией регулярно читать все эти с таким трудом раздобытые трофеи.
Вид новых книжных корешков на полках ее шкафа говорил о том, что в ближайшие несколько дней Инна Константиновна будет отключена от окружающей действительности. Она читала запоем.
Последним ценным приобретением в ее доме стало полное собрание сочинений Лескова в одиннадцати томах. «Это всерьез и надолго», — подумала я, поздравляя ее с покупкой.
Примерно через месяц, правда, она пригласила нас с Ростиславом на обед. Мамину тактику в его отношении более взвешенная в суждении о людях тетя Инна не одобряла, да и сам факт нашего сближения был ей по душе. Она давно знала семью Волокославских, о Ростиславе была наилучшего мнения, и только его отход от православия огорчал ее.
Итак, втайне от мамы мы пришли в гости к Инне Константиновне. Осматриваясь в комнате, я заметила, что на тумбочке возле кресла, специально установленного так, чтобы свет от окна падал слева, лежал уже последний, одиннадцатый, лесковский том. Это кресло Инна Константиновна называла «читательным» и очень любила.
— Ну-с, — сказала хозяйка, появляясь в дверях с подносом в руках, — давайте трапезничать.
За столом Ростислав стал спрашивать ее о впечатлениях от чтения Лескова. Она неожиданно по- девчоночьи прыснула и сказала:
— Вы не поверите, о чем я только что читала!
— О чем же? — в один голос спросили мы, несколько удивленные.
— Вам это понравится, — пообещала Инна Константиновна и, отложив в сторону салфетку, потянулась за книгой.
— Вот, кушайте и слушайте: «Ф. М. Достоевский зашел раз сумерками к недавно умершей в Париже Юлии Денисовне Засецкой, урожденной Давыдовой, дочери известного партизана Дениса Давыдова. Ф. М. застал хозяйку за выборками каких-то мест из сочинений Джона Буниана и начал дружески укорять ее за протестантизм и наставлять в православии. Юлия Денисовна была заведомая протестантка, и одна из известного великосветского религиозного кружка не скрывала, что с православием покончила и присоединилась к лютеранству. Это у нас для русских не дозволено и составляет наказуемое преступление, а потому признание в таком проступке требует известного мужества. Достоевский говорил, что он именно „уважает“ в этой даме ее „мужество и искренность“, но самый факт уклонения от православия в чужую веру его огорчал. Он говорил то, что говорят многие другие, то есть, что православие есть вера самая истинная и самая лучшая и что, не исповедуя православия, „нельзя быть русским“. Засецкая, разумеется, держалась совсем других мнений и по характеру своему, поразительно напоминавшему характер отца ее, „пылкого Дениса“, была как нельзя более русская. В ней были и русские привычки, и русский нрав, и притом в ней жило такое живое сострадание к бедствиям чернорабочего народа, что она готова была помочь каждому и много помогала. Она первая с значительным пожертвованием организовала в Петербурге первый удобный ночлежный приют и сама им занималась, перенося бездну неприятностей. Вообще, она была очень доступна всем добрым чувствам и отзывалась живым содействием на всякое человеческое горе. При том все, что она делала для других, — это делалось ею не по-купечески, а очень деликатно. Словом, она была очень добрая и хорошо воспитанная женщина и даже набожная христианка, но только не православная. И переход из православия в протестантизм она сделала, как Достоевский правильно понимал, потому что была искренна и не могла сносить в себе никакой фальши. Но через это-то Достоевскому и было особенно жалко, что такая „горячая душа“ „ушла от своих и пристала к немцам“».
Инна Константиновна приостановилась и выжидательно посмотрела на Ростислава.
— Да, — сказал он, задумчиво глядя на заросли фиалок у нее на подоконнике, — наша философская мысль зарождалась под влиянием германского идеализма, можно сказать, что и мысль социальная и даже религиозная начиналась с Гегеля. Славянофилы взяли свою идею об органичности жизни у немецких романтиков, коммунисты произошли от Маркса, и никто не считает всех этих людей и их идеи «уже не русскими». Только русские протестанты, вдохновленные словами Лютера «Solo Scriptura» («Только Писание»), оказывается, потеряли национальную самобытность. Или такие мысли кажутся вам непоследовательными?
Она улыбнулась.
— В России любая европейская идея приобретала характер религиозной веры.
Перевернув страницу и красиво держа книгу на отведенной в сторону руке, Инна Константиновна продолжила читать с большим выражением:
«И он ей пенял и наставлял, но никак не мог возвратить заблудшую в православие. Споры у них были жаркие и ожесточенные, Достоевский из них ни разу не выходил победителем. В его боевом арсенале немножко не доставало оружия. Засецкая превосходно знала Библию, и ей были знакомы многие лучшие библейские исследования английских и немецких теологов, Достоевский же знал Священное Писание далеко не в такой степени, а исследованиями его пренебрегал и в беседах обнаруживал более страстности, чем сведущности…»
— Ну, вот, — сказала Инна Константиновна, весело захлопывая книгу, — вот я и подумала: вряд ли я буду счастливее Достоевского в беседах с вами! Уж Библию я точно знаю еще хуже него.
— Что для вас существенно в религии? — спросил Ростислав.
— Да я как-то не задумывалась. Знаю только, что мне внятен именно наш русский тип религиозности. Такой тихий, созерцательный, с его верностью искони принятой традиции и соборным началом.
Ростислав кивнул.
— Да, — сказал он, — коренные черты протестантизма другие, там ярко выражены начало индивидуальное, стремление к преобразованиям, пытливая мысль. Я не думаю, что можно сказать, что одно хорошо, а другое плохо. Но поскольку славянофилы достаточно рассказывают об идеальном типе русской духовности, вами упомянутом, добавлю лишь несколько слов в защиту того, что они называют западным и чуждым нам христианством.
Инна Константиновна смотрела на него со все возрастающим интересом. Мне казалось, она представляла себе молодого Волокославского несколько другим. Да, он был сыном достойнейшего священника, но молодость и светское образование в наше время…
— Сам дух искания и сомнение в традиции — это, может быть, не такое уж зло, как нам однажды внушила умирающая Византия. Ведь, согласитесь, для того чтобы происходили какие-то позитивные перемены в обществе, всегда требовалось, чтобы народилась личность, которая свое несогласие с внешним миром посчитала бы отправной точкой для изменения, преобразования жизни на новых началах.
— Вы имеете ввиду Лютера? — спросила она.
— Не только. Я хочу сказать, что именно развитие личностного начала вообще подняло Запад на ту культурную высоту, на которой никто еще до того не стоял.
Инна Константиновна сделала едва заметный жест плечом, который, как я знала, изображал не полное согласие.
— Да, да, безусловно, прогресс, развитие, — произнесла она сдержанно, — но в этом всегда есть своя оборотная сторона.
— То есть они потеряли в духовном плане, как вам кажется?
О том, что Запад «загнивает», говорили все учителя и все газеты. Но и наша «духовность», как мне казалось, как-то не была налицо. Ростислав вздохнул.
