— Знаете, — сказал он, — у нас почему-то всегда брали идеал России и русского народа — идеал, заметьте! — и противопоставляли его прозаичной реальности западной церкви и западного мира. А реальное всегда проигрывает идеальному! Реальность же нашей жизни такова, что в истории мы, как народ-богоносец, еще не сказали соответственного слова…
Инна Константиновна при этом молчала.
— Пожалуй, что и так, — сказала она — славянофилы все свои надежды возлагали на будущее.
— А сегодня, — подхватил Ростислав, — сегодня мы видим, что есть отдельные люди, праведники, что называется. Но они есть и были в любом народе и среди православных, и среди протестантов, и среди католиков. И будущее, я думаю, ничего принципиально не изменит, потому что Христос не спасает целыми народами или конфессиями. Это у социалистов коллективное счастье, а Он ищет «одну овцу», как вы знаете…
— Да, конечно, но уж если человек родился здесь… — начала было Инна Константиновна, но тут же засмеялась — перед ней лежал раскрытый том Лескова.
Во многом согласившись с тем, что потом говорил Ростислав, она призналась, что для нее в религии, все-таки, важнее культурная сторона и, прежде всего, ее глубоко пленяет церковная музыка. Это, действительно, было так, потому что впоследствии, разочаровавшись в некоторых священниках и церковных подругах и перестав посещать службы, Инна Константиновна до самой кончины своей бережно хранила переписанные от руки партитуры церковных песнопений.
Провожая нас у дверей, Инна Константиновна незаметно пожала мою руку чуть ниже локтя. А когда Ростислав наклонился, чтобы завязать шнурки туфель, мы встретились с ней глазами — сомнений не оставалось, он ей понравился!
С того дня, когда мама все-таки указала моему моравскому князю на дверь, я стала приходить домой в девять и ни одной минутой раньше, хотя прежде бывала на месте значительно раньше. В результате однажды услышала колкое:
— Дожилась. По паркам шляешься?
— Не надо меня толкать на это, — парировала я.
— Это кто, я тебя толкаю? — воскликнула мама с крайним изумлением.
— А что мне остается делать, если ты его сюда не пускаешь?
— Ах, что ей остается делать! Ты что, без него жить не можешь, что ли?
— Не могу.
Мама зло рассмеялась.
— Эх ты, дура! Думаешь, очень ты ему нужна? Он только в секту тебя затянуть хочет, а ты уже на что-то рассчитываешь!
— Я ни на что не рассчитываю. Но видеться с ним буду. Не здесь, значит в другом месте.
— Вот как заговорила, а! — мама даже оглянулась по сторонам, как бы ища свидетелей моего окончательного падения.
На самом деле наши отношения с Ростиславом, действительно, были весьма неопределенны. Никакой сердечной дружбы он мне пока не предложил, хотя, как мне казалось, ему приятно было находиться в моем обществе. Я не покривила душой, сказав маме, что ни на что не рассчитываю. Мне он, конечно, очень нравился, но не этой симпатией определялись принимаемые мною решения. Это я четко знала.
На следующий день мама вдруг встретила меня на редкость любезно. На кухне она сама подала мне тарелку с варениками, налила компот в чашку и, пока я со всем этим разделывалась, сидела напротив, подперев рукой щеку и глядя, как я ем. Такая тихая и миролюбивая! Впервые за долгое время у нас состоялся почти семейный ужин, а сам факт присутствия на столе вареников с вишней (у мамы они были необычно сдобные, она замешивала их на кефире и готовила на пару) и вовсе говорил о полном торжестве добрых чувств.
«Смотри, вдруг косточка попадется. Вроде выбирала, но все же…» — заботливо предупредила мама, глядя, как я весело отправляю вареники в рот.
Поужинав, я поднялась из-за стола, чтобы убрать посуду. Но в тот же самый момент, как я встала, мама — о, ужас! — рухнула передо мной на колени.
«Ай!» — крикнула я от неожиданности и бросилась поднимать ее, но она остановила меня, крепко схватив за обе руки.
— Ниночка, ангел мой…послушай, послушай! — непривычно быстро проговорила она, — ты ведь какая умница у меня всегда была! Мне все завидовали в церкви, говорили, что я счастливая с такой дочерью и что всем бы таких детей! Я и сама это видела, всегда видела, только не говорила тебе. Я с тебя пример брала.
Она лихорадочно прижала мои руки к своей груди. Эта первая за долгие годы физическая ласка с ее стороны вначале буквально загипнотизировала меня. Я тупо смотрела на свои руки, накрытые ее ладонями, чувствовала частое биение ее сердца, а она продолжала:
— Как мы жили с тобой раньше хорошо, душа в душу, пока не появился этот волк в овечьей шкуре! Он во всем виноват. Не нужен он нам. Мы с тобой будем вместе, сами, будем как прежде ходить в церковь. Люди-то как на нас радовались!
Слушая, я почему-то совершенно не думала о том, чего она хотела от меня. Мое внимание было поглощено тем, что она гладила мои руки и назвала ангелом.
Но голос мамы вдруг взлетел, задрожал и перерос в плач:
— И теперь, не разбивай ты мое сердце, брось ты эту секту проклятую, на что она тебе?
Я в ответ молча пыталась поднять ее с колен, а она не давалась и повторяла: «Пожалей ты меня, пожалей!»
— Мама, — наконец пролепетала я, — что ты, мама! Я же люблю тебя, люблю! Ты… даже не думай ничего плохого. Все будет хорошо, теперь точно будет хорошо, ведь ты меня тоже любишь, мамочка! Как я рада!
Она смотрела на меня и тяжело дышала, и глаза у нее стали вдруг сердитые.
— Нет, Ниночка, если ты мне сейчас не дашь слова, что навсегда порвешь с этим… и со всеми ими, то я и с колен не встану! — воскликнула она. — Сейчас решай!
Но мне казалось, что в такой момент не нужно говорить об этом. Ну в момент перелома в наших отношениях. Я просто взяла ее за руку. Потом помогла ей подняться с колен. Она вырвала у меня руку и ушла к себе, хлопнув дверью.
С тех пор ничего не изменилось в нашей с мамой жизни. А тот день, когда она просто поманила меня своей любовью, мне было больно вспоминать даже много лет спустя.
Моя родная тетя Зоя жила в небольшой двухкомнатной квартире, выходившей окнами на набережную Днепра. Как и многие люди, пережившие войну, тетя очень ценила возможность хорошо питаться в мирное время. Тщательно следила она за тем, чтобы в холодильнике всегда был запас мяса, а в кладовой — мешок сахара и дюжина бутылок растительного масла. Были там еще изюм, и сухари, и карамельки и даже кагор для праздника. Залежи хозяйственного мыла и спичек внушали веру в долгие и долгие годы безбедной жизни.
Средней полноты и среднего роста тетя Зоя коротко стригла волосы и регулярно делала химическую завивку. Она иногда звонила маме, и они долго разговаривали про цены на базаре, способы распознавания наилучшей куриной тушки и про все то же злополучное давление.
Больше всего на свете моя тетя любила достойно накрыть праздничный стол и накормить гостей до полного изнеможения. А если говорить о том, чего она не любила, так это каких-то отступлений от сложившихся у нее представлений о жизни.
Тетя Зоя не понимала людей, которые делают что-то не для себя, не для своего дома, не в своих интересах. Она не поощряла увлечений, лишенных в ее глазах какой-либо прикладной ценности. Понятно, что и наше с мамой давешнее мытье полов в церкви и мое настоящее изучение Библии представлялись ей просто рискованной блажью.
Ее дочери-близнецы во всем походили на нее. Будучи совсем еще маленькой, Галя утверждала, что незачем держать в доме котенка или щенка, от которых только вонь и грязь. А Ляля с младых ногтей знала,
