псалтырь?!»
Деньги Васькины он пустил на вино. Какие-никакие, а поминки устроил, созвал родню. Приятелей — Костю Машина, напарника-тракториста, Жорку Баринова. Тяжело было, все корил себя, что строгость к матери проявлял, не верил в ее болезни. Правда, в последние два месяца, когда она высохла вся, уж как он не старался ради нее! Чего только не переделал! И по ночам сидел, разговаривал, утешал, и судно подавал, и мыл ее сам. И готовил — кашу манную варил да творог приносил с рынка. Только она уж и не ела ничего. Смотрела грустными подобревшими глазами да все просила:
— Ты бы женился снова, Пашенька. Пропадешь один.
И про Катерину не поминала больше. Да и чего поминать — та ждала два года, когда Павел к ней на поклон придет, не дождалась, да и вышла замуж за гатчинского мужика. И к нему уехала с сыном.
Павел Александрович утирал матери платком слезы и обещал жениться. И божился, что к сыну в Гатчину чаще будет ездить, — Катерина ему это разрешила. Она даже сыну фамилию Павла Александровича оставила. Зуев. Николай Павлович Зуев.
Мать умерла ночью, а утром он пошел в поликлинику и устроил там врачихе Марии Семеновне и главврачу, который ему под руку подвернулся, неслыханный скандал. Разбил стекло в двери кабинета — и не хотел ведь, а так получилось, хлопнул дверью в сердцах, — оно и посыпалось. Из поликлиники увезли его в милицию, в вытрезвитель, хотели пять суток дать, но ведь покойницу хоронить надо было. Отпустили. Пообещали после похорон забрать, да так и не забрали. То ли забыли, то ли пожалели.
А скандал его подействовал — мать отвезли в район, в больницу на вскрытие, определили рак. Знакомая медсестра потом сообщила: «И Марии Семеновне, и главврачу попало крепко». Но только Зуеву было уже все равно — он запил после похорон и две недели прийти в себя не мог. С трактора его директор снял. Временно. А как было не снять — он ведь на трактор и не садился, дневал и ночевал около магазина да на станции в чайной просиживал. А временно потому, что все равно в совхозе работать было некому. Таких же безотказных, как Павел Александрович, и вовсе не было.
Младшему брату в те горячие дни, наверное, сильно икалось. Все вспоминал Павел Александрович — и то, что приезжал редко, — за всю материну болезнь ни разу не выбрался! — и за то, что, пообещав, так и не взял ее к себе пожить. Приглашать приглашал в своих редких письмах да все оговаривал: «Выбралась бы ты, мама, погостить хоть на недельку». Да еще потом и сетовал: что ж, дескать, не приезжаешь. А чего на неделю ехать — одних расходов сколько. Билеты, то да се. Сам Павел Александрович гостил несколько раз у брата. Понравилось ему у него все — и квартира большая и светлая, одна кухня чего стоит, — чистота как в больничной палате, и книги по стенам, и вещицы разные чудные. Со всех стран, где Василий побывал. Раковина, к примеру, большая розовая — к уху приложишь, а в ней море шумит. Или шкура большого волка. Василий рассказывал, как на Таймыре за ним километров пятнадцать шел по следу. Убил, а тут метель началась, и чуть было не замерз он. Когда рассказывал об этом Павлу Александровичу, так сам на себя, на прежнего Ваську, похож был. Глаза сияют, бегает по комнате, руками размахивает, и голос громкий, зуевский голос. Он у них у всех в роду громкий, шепотом, как этот вот зануда сосед, никто не умел.
Да, можно сказать, что хорошо пожил Зуев у брата, если бы не чувствовал, что держит его Василий подальше от своих друзей-приятелей. Раз сосед с женой пришел, вроде писатель, но не свое пишет, а чужое как бы растолковывает. Ничего мужик, такой говорун-живчик, и выпить может… Так Василий отозвал Павла Александровича в кухню, как бы помочь, а сам говорит:
— Ты смотри, Павлуша, с этим обормотом не соревнуйся, он кого хочешь перепьет. — Испортил все настроение. Что он, маленький, что ли? И так уж на краешке стула сидит, не знает, куда ноги девать. А тут еще Васька со своими предупреждениями. Или в другой раз — компания какая-то у Васьки собралась. Забыл уже, по случаю или просто так. Так Василий его в Большой театр спровадил. «Такая редкость, — говорит, — билетов не достать. Одни иностранцы теперь туда ходят». Так даже Васькина жена, Аннушка, ему сказала: «Павлуше-то, может, интереснее с нами посидеть было, людей послушать». Нет, он свое: «Пусть идет. На всю жизнь Большой театр запомнит!» Ну и запомнил. Первое действие отсидел и смылся. По Москве бродил. Для памяти первого действия про Катеринины страсти с лихвой хватило. Музыка — хоть зарежься. Да и своя Катерина у него тогда поперек горла стояла.
Стеснялся Васька его, стеснялся. Это уж точно, это Павел Александрович сердцем чуял. Как уезжал последний раз, Василий говорит:
—
Ну если понравилось, приезжай еще. Вот книгу закончу, посвободнее буду. Поездим с тобой и по Москве, и по пригородам. Только зубы, братец, вставь. Что у тебя три зуба торчат, как у Карабаса-Барабаса.
Зубы Павел Александрович в тот же год вставил. Два месяца ездил в Гатчину, сначала к врачу — корни все повыдирал, потом к зубному технику. Сколько водки с ним выпили. И кроликов трех забил — в подарок отвез.
Челюсти были неудобные, неловкие какие-то, натирали десны до язвочек. Намучился Зуев. А Васька даже не поинтересовался — как там, мол, у тебя с зубами? И не пригласил снова погостить.
Вообще-то Павел Александрович любил своего брата. Но вот как-то отдалились они за последние годы друг от друга. И письма писали, и нет-нет да виделись, а вроде бы чужими стали. И обижаться Зуев стал на Василия. Можно даже сказать, все последние годы на него в большой обиде был. Обижало его, когда брат, изредка наезжая в поселок, привозил ему свои совсем еще не старые, но уже поношенные плащи и костюмы. Аннушка, его жена, дарила свекрови платья и кофты. Мать-то была довольна. Носила кофты себе в удовольствие, платья перешивала, а иногда даже уступала кому-нибудь из соседок за десятку-другую, если уж очень пестрые были. Но Павел Александрович сердился.
—
Свое купим, — говорил он. — Чего обноски возить!
В таких случаях он утверждал себя особой щедростью
на выпивку, ничего не давал брату покупать за свои деньги, а сам брал в продмаге все самое дорогое.
А однажды, выпив лишнего, высказал брату доходчивым языком все, что он о нем думает. Василий Александрович тоже обиделся и уже никогда ничего старого ему не привозил и не присылал. Подарит какую-нибудь красивую безделушку — галстук, который Павел Александрович сроду не надевал, зажигалку — и все.
—
…Теперь нам, фронтовикам, льгота хорошая вышла, — снова, как во сне, прорезался шепот соседа, — проезд наполовину бесплатный. Почему же не съездить в гости? Я вот себе распланировал — на следующий год к дяде в Томск поеду. А в Томск, если билет за полную стоимость брать, знаешь сколько стоит? Тут ведь так— чем дальше едешь, тем экономия больше. Ты, земляк, наверное, тоже по льготному шелестишь?
Зуев тут только вспомнил, что впопыхах и забыл про свою льготу, взял билет за полную стоимость. Но признаваться про эту свою оплошку ему было неудобно, и он ответил:
—
Да нету у меня никакой льготы. Еду как все…
—
Э-э, ты, значит, против меня еще салага. Возрастом к войне не вышел, а по виду я решил, одних мы с тобой лет.
За окном стемнело. Мелькали заводские корпуса, дома-пятиэтажки. Во многих окнах уже горел свет. Поезд притормаживал, колеса чаще стучали на стрелках. Подъезжали к какому-то большому городу. В вагоне тоже зажгли свет. Многие пассажиры, сморенные жарой и усталостью, спали.
—
Калинин, — прошептал сосед с сожалением. — Скоро Москва, — и продолжал мечтательно — А как бы хотелось ехать и ехать. Ехать и ехать.
—
Куда ехать-то? — поинтересовался Павел Александрович.
—
Какая разница? Куда глаза глядят. — Он вдруг затаенно улыбнулся. — Глядят вот глаза вперед — туда и ехать. И не думать ни о чем: ни о работе, ни о доме. — Он сделал паузу, посмотрел на Зуева оценивающе — …ни о жене.
—
Все равно куда-нибудь упрешься, — сказал задумчиво Павел
Вы читаете Увольнение на сутки. Рассказы
