ненавистный закон (надо заметить, что, за исключением заговорщиков, которые наследуют от отцов и передают своим сыновьям великую революционную традицию, основанную такими, как Сведенборг или Калиостро, все, кто находился в эту минуту на Марсовом поле, в Париже, во Франции, были преисполнены благодарности и симпатии к Карлу X).
Только всевидящее око способно было проникнуть сквозь три года и увидеть в этом 29 апреля другой день: 29 июля [Правильнее, наверное, 25 июля - день, когда в 1830 году были опубликованы знаменитые указы Карла X, уничтожавшие демократические свободы и спровоцировавшие революцию, что вынудило короля к отречению (Примеч. пер.)].
Кто возьмется объяснить эти величайшие повороты в общественном мнении, когда в несколько лет, в несколько месяцев, зачастую в несколько дней то, что было наверху, опускается, а то, что лежало на дне, всплывает на поверхность?
Апрельское солнце, еще желтое, чей лик, омытый росой, с нежностью влюбленного взирает на землю, поэтичную и искреннюю Джульетту, поднимающуюся из своей гробницы и складка за складкой роняющую саван, апрельское солнце выглядывало из-за купола Дома Инвалидов, словно вознамерившись оживить смотр.
В час орудийные залпы и далекие крики возвестили о прибытии короля, подъехавшего верхом в сопровождении его высочества дофина, герцога Орлеанского, юного герцога Шартрского и целой толпы старших офицеров. Герцогиня Ангулемская, герцогиня Беррийская и герцогиня Орлеанская ехали следом в открытой коляске.
При виде блестящего кортежа по рядам зрителей пробежало волнение.
Что же за ощущение в иные минуты едва касается нашего сердца своими огненными крыльями, заставляет содрогнуться с головы до ног и толкает нас на крайности?
Смотр начался; Карл X объехал первые линии под крики:
'Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!' - но еще чаще доносилось: 'Да здравствует король!'
Во всех легионах были распространены обращения, в которых рекомендовалось избегать какой бы то ни было демонстрации, дабы не оскорбить короля. Автор этих строк находился в тот день в рядах гвардейцев, и один оттиск остался в его руках.
Вот он:
ОБРАЩЕНИЕ К НАЦИОНАЛЬНЫМ ГВАРДЕЙЦАМ ПЕРЕДАТЬ ПО ЦЕПИ
'Не поддавайтесь слухам, будто легионы обязаны кричать:
'Да здравствует король! Долой министров! Долой иезуитов!'
Только недоброжелатели заинтересованы в том, чтобы национальная гвардия изменила себе'.
Как бы осторожно ни было составлено это обращение, его следует расценить как документ исторический.
Прошло несколько минут, и могло показаться, что гвардейцы решили внять обращению: по всему фронту гремели крики:
'Да здравствует король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!' Однако по мере того, как король ехал дальше, все явственнее стали доноситься и другие призывы: 'Долой иезуитов! Долой министров!'
Заслышав их, старый король остановил коня.
Не понравившиеся королю призывы стихли. Благожелательная улыбка, которая сошла было с его лица, снова заиграла на губах. Он снова поехал вдоль легионов, но между третьей и четвертой шеренгами мятежные выкрики возобновились, несмотря на то, что трепетавшие гвардейцы шепотом призывали друг друга к осторожности; они и сами не понимали, каким образом призывы: 'Долой министров! Долой иезуитов!' - которые солдаты пытались сдержать в своих сердцах, против воли срывались с их губ.
В рядах национальных гвардейцев таился инородный, незнакомый, подстрекательский элемент, - это были простые люди, которые под влиянием руководителей общества карбонариев смешались в тот день с буржуа.
Гордость короля снова была задета, когда он услышал эти крики, которые словно навязывали ему определенный политический выбор.
Он в другой раз остановился и оказался против высокого гвардейца атлетического сложения - Бари [Французский скульптор и акварелист (1795 1875 гт ), известен как анималист. Антуан-Луи Бари - автор рельефа 'Лев' на цоколе Июльской колонны, установленной в Париже на площади Бастилии в честь граждан, сражавшихся во время революции в июле 1830 года (При меч пер )] непременно избрал бы его моделью для человека-льва или льва-народа.
Это был Жан Бычье Сердце.
Он потрясал ружьем, будто прутиком, и кричал (а ведь он не умел читать!):
- Да здравствует свобода печати!
Громовой голос, мощный жест удивили старого короля. Он заставил своего коня пройти еще несколько шагов и подъехал к крикуну поближе. Тот тоже вышел на два шага вперед - есть люди, которых словно притягивает опасность, - и, продолжая трясти ружьем, прокричал:
- Да здравствует Хартия! Долой иезуитов! Долой министров!
Карл X, как все Бурбоны, даже Людовик ХVI, умел порой повести себя с большим достоинством.
Он знаком показал, что хотел бы говорить, и двадцать тысяч человек будто онемели.
- Господа! - произнес король. - Я прибыл сюда для того, чтобы меня восхваляли, а не поучали!
Он повернулся к маршалу Удино и продолжал:
- Прикажите начинать парад, маршал.
Затем король галопом выехал из рядов гвардейцев и занял место на фланге, а впереди него продолжало волноваться людское море.
Парад начался.
Каждая рота, проходя перед королем, выкрикивала свой призыв. Большинство гвардейцев кричали: 'Да здравствует король!' Лицо Карла X мало-помалу просветлело.
После парада король сказал маршалу Удино:
- Все могло бы пройти и лучше. Было несколько путаников, но в массе своей гвардия надежна. В целом я доволен.
И они снова поскакали галопом в Тюильри.
По возвращении во дворец маршал подошел к королю.
- Сир! - обратился он. - Могу ли я передать в газеты сообщение, что вы, ваше величество, удовлетворены смотром?
- Не возражаю, - отвечал король. - Однако я бы хотел знать, в каких выражениях будет сказано о моем удовлетворении.
Дворецкий объявил, что кушать подано, и его величество подал руку герцогине Орлеанской, герцог Орлеанский повел к столу герцогиню Ангулемскую, а герцог Шартрский предложил руку герцогине Беррийской. Все перешли в столовую.
Тем временем национальные гвардейцы расходились по своим квартирам, но перед тем они долго обсуждали ответ Карла X Бартелеми Лелонгу: 'Я прибыл сюда для того, чтобы меня восхваляли, а не поучали'.
Высказывание сочли чересчур аристократичным, учитывая место, где оно было произнесено: Карл X сказал это на той самой площади, где тридцать семь лет назад возвышался алтарь отечества, и с него Людовик XVI принес клятву Французской революции. (По правде говоря, Карл X, в то время граф д'Артуа, не слышал этой клятвы, ведь с 1789 года он находился в эмиграции.) И вот едва король удалился с Марсова поля, сдерживаемые дотоле крики вспыхнули с новой силой, вся огромная арена, казалось, содрогнулась, грянула 'ура!', и в крике этом слышались гнев и проклятия.
Однако это было не все: каждый легион, возвращаясь в свой округ, уносил с собой возбуждение, которое почерпнул в общении с представителями всего Парижа, и гвардейцы распространяли это возбуждение на всем протяжении пути. Если бы их крики не нашли отклика в парижанах, они скоро угасли бы, как забытый костер. Однако похоже было на то, что, напротив, крики солдат явились искрами, сыпавшимися на готовый вспыхнуть хворост.
