А по шалашику уже барабанит дождь.
Бронепоезд
Нет-нет да прорежет небо молния, прогремит гром.
— Ещё далеко гремит, — говорит стрелочник.
Он наклоняется над рельсом и, приникнув к нему, слушает: может, стучит за далёким поворотом поезд? Три дня не было ни одного.
Старик, как всегда на дежурстве, в полном своём вооружении: фонарь у него заправлен, за поясом флажки, за спиной медный рожок. Тридцать лет и в стужу и в жару он встречает поезда, которые подходят к их станции Хуторки. Раньше они ходили по расписанию. А теперь нет никакого порядка, перевернулся белый свет.
Гром стал греметь ближе, но дождь не пошёл. Туча прошла стороной, не уронив на землю ни одной капли.
А надо бы дождя!
Стрелочница растворила в сторожке окно. Вместе с прохладой в сторожку ворвался шум поезда. Без огней он промчался мимо, и было слышно, как, замедлив ход, он остановился на станции.
Вернулся стрелочник, и старики вместе с Тимошкой с опаской пошли к станции.
Будто литой, стоял у платформы невиданный поезд. На паровозе, закованном в броню, золотился на вечерней заре красный флаг, а из бойниц глядели тёмные дула орудий.
На платформе мерным шагом ходили часовые. Вот один из них повернулся. У Тимошки больно стукнуло сердце — Репкин! Не помня себя, Тимошка взлетел на платформу и с разбегу уткнулся в жёсткий бушлат.
— Ты чего, дорогой?
На Тимошку смотрел незнакомый матрос.
— Ты не Репкин?
Не понимая, как это он обознался, Тимошка продолжал держать матроса за руку.
— Иди сюда! Иди сюда! — манила его издали стрелочница.
Подойдя поближе, она запричитала:
— Не в себе он, простите его, ваше благородие!
— Мать честная! — Матрос даже выругался. — Какой я благородие? Мы, мамаша, свои, питерские!
Матрос не похож на Репкина. Ростом повыше и лицом другой. У Репкина усов нет, а у этого усы. Он старше Репкина, даже седой.
— Не знаю я твоего Репкина, — сказал матрос. — Нас на Балтике не одна сотня, не одна тысяча. Твой Репкин с какого корабля?
— Не знаю… — растерялся Тимофей. — Он во дворце работал.
Тимошка ещё надеялся: может, всё-таки здесь Репкин? Но среди матросов, которые прошли по платформе строем, Репкина не было.
Прежде чем поезд отошёл, на станции был митинг. На митинг пришли не только те, кто жил у станции, прибежали и деревенские.
Ораторы, взобравшись на крышу бронированного паровоза, говорили речи.
— Белые воюют за капитал! — громко произнёс оратор.
— А мы — за революцию! — закричал вдруг Тимошка.
— Тише ты! — зашикали на него.
А матрос, который говорил речь, его похвалил:
— Правильно, браток. Мы — за революцию! Предлагаю, товарищи, спеть «Интернационал»!
Взмахнув рукой, он запел первым.
подхватили моряки.
Сняв бескозырки, они стояли плечом к плечу в своих чёрных бушлатах, будто братья.
Деревенские подпевали морякам вразнобой.
Тимошка слов песни не знал, но мотив понял. Он пел «Интернационал» вместе со всеми!
Пусть незнакомый матрос не Репкин — Тимошка всё равно радовался. Какая неожиданная встреча!
«Судьба играет человеком!»
Вслед за грозным бронепоездом один за другим проходили мимо станции Хуторки красные поезда.
Тимошку будто подменили. То, бывало, не выгонишь его из сторожки, а тут стал пропадать с утра до ночи.
— Может, тоже воевать собрался? — ворчала стрелочница.
Тимошка отмалчивался. Он уже пробовал пристроиться к красноармейцам, старался войти к ним в доверие, даже давал по старой памяти представления.
пел, приплясывая, Тимошка, подыгрывая себе на гармошке.
Довольные зрители хлопали в ладоши.
— Ну и парень! И кто тебя этому выучил? — спрашивали его.
Песни слушают, а с собой не берут!
— Мы на фронт! Там, брат, не кувыркаются.
Однажды, осмелев, Тимошка забрался в вагон и притаился. Может, не заметят? Но его заметили.
— Ты пойми, дурной! Кому ты там нужен? — убеждал Тимошку красноармеец, который его ссаживал.
А когда Тимошка хотел его разжалобить: «Я сирота!» — красноармеец так его шуганул, что Тимошка побежал, не оглядываясь.
— Подойдёшь ещё раз, уши оборву! — пригрозил ему вслед красноармеец.
«Не все сердитые — уеду», — надеялся Тимошка.
— Сухарей-то в дорогу тебе сушить? — спрашивала стрелочница. Спрашивала будто шутя, а у самой
