– Снова картины?! – воскликнула женщина. – Чем же они виноваты в болезни вашей матери?
Она не ждала прямого ответа, но Валерий ответил немедленно и очень резко:
– Тем, что иногда очень дорого стоят, и некоторые люди готовы погубить ближнего, чтобы нажиться.
– Кстати, извините за бесцеремонность, – на этот раз, перебила Александра, – мне нужно бы распаковать одну из картин. Я только что легонько снимала лак, и боюсь, переезд для нее не на пользу.
– Делайте, как вам угодно. – Валерий провожал ее взглядом, пока Александра суетилась, разворачивая свертки. Она установила освобожденного от обертки Болдини на стул, осторожно отделила папиросную бумагу, чуть липкую от поверхностно размягчившегося лака, и с гордостью обернулась к мужчине:
– Взгляните, это стоит того!
Нагнувшись вперед, Валерий пристально рассматривал картину. Заметив, что его особое внимание привлекает подпись автора, Александра, порывшись в кармашке сумки, извлекла и подала ему лупу, с которой редко расставалась:
– Посмотрите, полюбопытствуйте, все в порядке. Подпись утоплена в «тесто», в свежий «родной» лак, все последующие слои лака, которые я буду постепенно удалять, наложены поверху. И кракелюр, он тут небольшой, идет поверх букв, а не буквы поверх трещин. Вот видите – трещинка… Такая же «родная», как и везде.
Увлекаясь, женщина говорила все с большим энтузиазмом, указывая то на один, то на другой участок картины:
– Микроскопа у меня, правда, сейчас нет. Когда-то был, но его выпросили на время и, как водится, не вернули. Все равно я способна разглядеть и так. Видите, я уже тут расчистила немного лак… Сразу же видно – подпись не смывали и не переписывали заново.
– Я вижу, что подпись в порядке, – ответил мужчина, даже не прикоснувшись к лупе. – А микроскоп, бинокулярный, у меня есть, если вам нужно – пользуйтесь.
– Вот удача! – Александра с лупой наклонилась к картине. – Мне нужно бы хорошенько рассмотреть Тьеполо. Он тоже тут, в портфеле. Там состояние полотна куда плачевнее.
– Я смотрю, вы запросто носите с собой довольно примечательные картины!
Оторвавшись от созерцания этюда, мужчина глубоко вздохнул, будто просыпаясь. Александра с удивлением отметила неприязненное выражение, написанное на его лице.
– Живу в довольно примечательном месте, так что приходится все ценное носить с собой, – пояснила женщина. – Мне нельзя сейчас оставаться в своей мастерской…
– Что-то случилось? – Валерий внимательно наблюдал за ней, а женщина все больше смущалась. – Вы приехали среди ночи… Ну? Я вижу, что-то стряслось?
Его сердечный тон оказал на Александру обессиливающее воздействие. Все тревоги и страхи этого бесконечного дня, который никак не мог завершиться, будто разом надавили на ее плечи. Закусив губы, женщина помотала головой, и с трудом выговорила:
– Не спрашивайте, или я разревусь. Я сто лет не плакала и не знаю, что со мной будет, если сейчас расклеюсь. Да, случилось, и случилось очень плохое. Только я не могу рассказать. Это… личное.
– Как хотите. – Валерий встал. – Пойду поставлю чайник, взгляну, как мать спит. На Петра надежда плохая, он сам уж давно уснул, небось.
И уже на пороге, обернувшись, добавил:
– Ночуете-то у нас?
Вопрос был задан таким естественным тоном, что Александра неожиданно кивнула:
– Если возможно…
– А что невозможного? – удивленно спросил мужчина. – Располагайтесь здесь. Я пойду к матери, подремлю там, в кресле, все равно с нею надо сидеть. Первые несколько суток она страшно задыхалась, присмотр был нужен ежеминутный. Ну а Петр переночует у себя, если не удерет. Ему все дома не сидится. Сейчас принесу вам белье… А утром поговорим о деле. Лучше на свежую голову. Беседа будет непростая…
Обернувшись, он вгляделся в темноту коридора и, понизив голос, добавил:
– Не хотелось бы, чтобы вы приняли меня за помешанного… Ну я сейчас вернусь. Скоро уж три.
Взглянув на старинные часы, которые так ей понравились в первый визит, Александра убедилась, что хозяин комнаты прав. Она чувствовала себя странно. Усталость, нервное напряжение, предчувствие приближающегося срыва – все будто вдруг исчезло. Сейчас женщина ощущала удивительную расслабленность, словно разом исчезли все причины, по которым ей стоило волноваться, – а ведь она всего-навсего сбежала от них на короткое время.
«Уму непостижимо, что может случиться за двое суток! – Подойдя к окну, женщина отвела край плотной шторы и оглядела спящий заснеженный переулок. – Вышло, как мне и приказал Эрдель – я бегу. Поздно, но бегу. Пусть пока не из Москвы, но кто знает, как все переменится завтра? Ведь ничто не кончилось. И Эрдель даже не подозревал о том, что мне устроит Рита, а ведь только “благодаря” ей я и сбежала из мастерской. Бог мой, а что подумает Марья Семеновна, если зайдет вдруг в квартиру Рустама, – а она-то зайдет! Мало того что прибрано – труп исчез! Она же решит, что это я подсуетилась… Что опять доказывает мою виновность…»
За спиной у нее скрипнула дверь, женщина обернулась. Валерий, отчего-то выглядевший смущенным, собирал в охапку постель, на которой спал сам.
– Вот белье, уж что нашел, у нас сейчас во всем беспорядок. – Он положил стопку белья на стул, придвинутый к кушетке. – А я к матери.
– Вы не сказали… Не скажете ей, что я снова пришла? – задала Александра вопрос, вертевшийся у нее на языке. – Она была так расстроена…
– Конечно, не скажу. Петя спит, тут, за стеной, – Валерий указал на ряд тянувшихся вдоль стены книжных полок. – Будить его среди ночи, чтобы известить, что вы у нас ночуете, я не стану. Да и вообще, многовато чести о чем-то его извещать. Вы, если вдруг в коридоре столкнетесь, не особо церемоньтесь.
– Однако, братская любовь! – улыбнулась Александра.
– Она самая, – коротко ответил мужчина и, пожелав спокойной ночи, вышел, затворив за собой дверь.
Художница присела на край кушетки. Некоторое время она сидела неподвижно, не доверяя небывалому ощущению покоя, наполнявшему все ее существо. И откуда оно взялось, чем его можно было объяснить? «Как будто я уже бывала в этом доме раньше, именно в этой квартире, но не помню, как, когда… Такое бывало прежде, несколько раз, но всегда связывалось с эстетическими переживаниями. Вид, здание, картина, музыка, зачаровавшие, напомнившие что-то очень давнее… Но здесь все незнакомо, и в этом доме я никогда не бывала. Я бы помнила эту странную квартиру. Остались бы в памяти асимметричная кухня, коридор-кишка, эта комната-пенал».
Часы коротко зашипели и пробили три. Александра, как зачарованная, сосчитала про себя удары. Когда в тишине растворился последний, гулкий отзвук, ей вдруг стало чего-то жаль. «Я могла бы слушать эти звуки долго, долго… В этих часах мне больше всего нравится то, как они звучат. Богатый, глубокий звон, округлый, как раковина. Может быть, поэтому мне здесь хорошо – запомнился бой часов, и я его хотела услышать снова».
Не выключая света, не прикасаясь к белью, женщина прилегла и опустила голову на подушку без наволочки. Она закрыла глаза, слушая тугой шум крови в ушах. «Сейчас усну. Вломилась среди ночи в чужой дом, к незнакомым людям, а усну как ни в чем не бывало, будто так и надо, и мне совсем не совестно, ничуть…»
Александра уснула прежде, чем эта мысль, медленно плывущая в ее сознании, распалась на отдельные слова, на буквы, превратилась в пыль, в труху.
Кошмар, куда она перенеслась, словно упав в лифте в тот подвал, где ютятся самые нелюбимые и навязчивые сны, был ей знаком и противен до такой степени, что Александра коротко застонала, снова обнаружив себя в старых декорациях. Маленькая комната в родительской квартире, комната, где она налаживала семейную жизнь с первым мужем, приехав из Питера. Мольберт с
