– Нет, – оборвала ее Этери и сама устыдилась резкости своего тона. – Извини, я…
– Да ладно, не грузи. Не ешь ни черта, вот и кружится голова.
– Нет, я ем, – запротестовала Этери. – Просто я видела уже такие английские гостиные… На меня эти стены в цветочек… наплывают.
– Ладно, не будем делать английскую гостиную, – согласилась Катя. – Хотя ситец можно подобрать с пастельным рисунком, почти незаметным.
– А что? Это мысль, – оживилась Этери. – Ладно, записываем английскую гостиную. Идем дальше.
– Что ты там говорила про авокадо со старым золотом? – спросила Катя, войдя в парадную гостиную. – Вот здесь отлично смотрелось бы. И мебель практически цела. Надо ее только отреставрировать и перетянуть.
– Думаешь, будет красиво? – с сомнением протянула Этери.
– Будет просто великолепно. – Уже в который раз Катя мысленно прокляла Левана. Ей больно было видеть любимую подругу растерянной, подавленной, с подорванной самооценкой. И это Этери – всегда такая энергичная, властная, уверенная в себе! Катя обняла ее. – Будет потрясающе смотреться. Сама отсюда уезжать не захочешь. Может, еще и лестницу-тюльпан приделаешь.
Опять эта дрожащая вымученная улыбка! Опять слезы в единственном глазу!
– Показывай, что там у тебя еще.
– Вот. – Этери ввела ее в следующую комнату, тоже довольно большую, с лоджией во всю стену.
– Можно попробовать сериз[11] с цветом синей стали. Или синей пыли.
– Депрессуха, – изрекла Этери.
– Это очень изысканное сочетание.
– Знаю. Только я ничего не хочу, понимаешь? – Этери заплакала. – Зачем мне все это? Зачем?
– Фирочка…
– Думаешь, я не понимаю? Это у меня депрессуха, – продолжала Этери. – На свет бы не глядела.
– Фира, – строго заговорила Катя, – возьми себя в руки. Вот-вот мужики вернутся, а ты ревешь. Не хочешь сериз с синей пылью, можно попробовать что-нибудь другое. Можем эту комнату вообще закрыть. Но лучше бы не закрывать, лоджия красивая. Успокойся, не плачь.
– Не знаю, зачем вообще я тебя гружу. Можно восстановить все как есть, – всхлипнула Этери.
– Ну… хочется же чего-нибудь новенького, – примирительно заметила Катя.
– Мне уже вообще ничего не хочется, – вздохнула Этери.
– Фирка, прекрати. Ты последнее время только и знаешь, что твердишь: «Я ничего не хочу». Кончай с этим делом. Главное, не плачь. Можем тут наклеить флизелиновые обои и раскрасим, как захотим. Хоть фресками разрисуем. Мебель подберем под стать. А сериз с синей пылью – это и вправду слишком салонно. Хочешь, сделаем в стиле кантри? Только не реви.
– Извини, накатило, – прошептала Этери. – Меня бесит этот глаз. Если бы я могла работать… А так – сижу тут в четырех стенах… Спать ложусь вместе с детьми, веришь?
– Верю. Ничего, скоро пройдет, оглянуться не успеешь.
– Знаешь что? – заговорила Этери своим обычным энергичным голосом. – Есть у меня одна идея, хочу с тобой перетереть. Только боюсь, ты меня начнешь топтать ногами.
– Я хочу сделать выставку…
Этери назвала фамилию художника, которого экспертное сообщество презирало за красивости. Он специализировался на изображении полуголых молодых женщин и детей, выписанных в интерьерах роскошных вилл, на фоне пышной зелени южных парков или залитых солнцем пляжей. Изящно склоненные головки, чаще в профиль, выглядывающие из одежды округлые груди и колени… Но Этери уважала в нем колориста и рисовальщика, ценила то, что она называла «культурой мазка».
– А в чем проблема, я не понимаю? – спросила Катя. – Хочешь – делай.
– Тебе легко говорить… Во-первых, я не хочу возить картины, сделаю слайд-шоу.
– А во-вторых?
– А во-вторых, и без тебя найдутся охотники топтать меня ногами.
– Тебе дать телохранителя? Хочешь, я к тебе Германа приставлю?
Этери улыбнулась в ответ. Настоящая улыбка – в последнее время для нее это стало как-то даже непривычно… Улыбку заедало, как несмазанный механизм. И все-таки она улыбнулась.
– Я думала, ты скажешь, это пошлость.
– Хочешь, чтобы я сказала? – улыбнулась в свою очередь Катя. – Ладно, говорю: это пошлость. Ну как, полегчало? Я не буду топтать тебя ногами. Я тебе больше скажу: по мне эта пошлость куда лучше, чем то холодное интеллектуальное дерьмо, что ты обычно выставляешь. Пусть народ порадуется. На выставку будут ломиться. Ты же этого хотела?
– Да, – подтвердила Этери. – Хочется простоты, ясности… даже легкого заработка хочется. Тут же не придется ничего страховать, перевозить, заплачу ему авторские и сделаю проекцию, а его слайды в сети и так висят. Я даже боюсь, что народ не пойдет.
– Пойдет, – уверенно предсказала Катя. – Одно дело в сети, в формате почтовой марки, а другое – проекция метр на километр. Между прочим, многие считают его гением.
– Многие Глазунова считают гением, – отмахнулась Этери. – И Шилова, и Никаса Сафронова. Уж этот лучше. Честнее.
– Вот и я о том же. – Катя улыбнулась своей прелестной улыбкой с ямочками. – К тому же в нем нет официоза.
– Точно! – оживилась Этери. – Нет этого казенного православия. Вполне космополитичные знойные девушки на фоне средиземноморских пейзажей.
– Ну так делай! Мы тебя в обиду не дадим.
Тут вернулся Герман.
– Дамы? Вы где?
Подруги выбежали в холл.
– Мы тут.
Он стоял посреди огромного пустого холла, согнув обе руки в локтях и изображая живой турник. С правого бицепса, сплетя руки замком, свисал Никушка, с левого – Сандрик. Катя знала, что Герман всегда старается больше нагрузить левую руку, разрабатывает, чтобы владеть ею, как правой. Потому и повесил на левую парня потяжелее.
– Карусель, мужики! – предупредил Герман и, не разгибая рук, закружил мальчиков. А потом бережно поставил обоих на пол.
– Идите погуляйте с собаками, – распорядилась Этери, – и будем ужинать.
– Мам, ты плакала? – заметил Никушка.
– Из-за вас. Вы деретесь – я плачу.
– Но мы же уже не деремся! – обиделся Сандрик.
Для него драка осталась в далеком прошлом.
– Вот вы подрались и забыли, – вздохнула Этери, – а я буду помнить десять лет. Идите выведите собак. Только бахилы не забудьте.
Мальчики убежали.
– Я тоже пойду погуляю, – объявил Герман. – А вы тут еще потолкуйте о своем, о девичьем.
– Не уходи, надо посоветоваться, – попросила Этери, и он остановился. – Мы тут с Катей надумали мальчиков в школу Далькроза отдать…
– В школу кого? – переспросил Герман.
– В школу ритмики, – опередила подругу Катя. – Тут на Рублевке открылась одна.
– Мы ритмику в школе проходили, – задумчиво проговорил Герман. – С первого по четвертый класс. Мы ее терпеть не могли. Танцы – это для девчонок. Со всем уважением, – насмешливо поклонился он.
– Школа Далькроза – это совсем другое. Это не танцы, а именно ритм, – пояснила Этери. – Они все время дерутся, я хочу как-то снять агрессию.
– Хочешь снять агрессию, отдай их в школу восточных единоборств, – посоветовал Герман. – Там, во-
