работу, «разгрузил свой портфель», как это называлось. Остались главным образом заявки. Он всем решительно отказал, даже Никите Скалону, просившему создать новую рекламную линейку. Сказал, что уходит работать в театр. Никита не обиделся, даже пожелал удачи.
Удача привалила, да еще какая! Словно кто-то замолвил за него словечко перед богом. Как и советовала Вера, Николай обратился в один из некогда почтенных, но переживающих глубокий кризис театров, и ему неожиданно повезло: очередной режиссер встретил его, как своего спасителя. Режиссеру было поручено ставить спектакль к приходившемуся на 2003 год 180-летию Островского, но у него «горели съемки», куда более интересные ему, чем «Бедность не порок».
— Старик, — сказал он Николаю, мгновенно перейдя на «ты», — текст — полный отстой. Разведи их по кулисам, проследи, чтоб выучили реплики, а я потом вернусь и пройдусь рукой мастера. Бабки пополам. Хотя… какие это бабки? Это слезы. Ну, хорошо, шестьдесят на сорок, идет?
Николай ответил, что готов уступить все сто процентов гонорара, но в афише должна стоять его фамилия. С этим не согласился режиссер.
— У меня с ними контракт, понимаешь? Даже две фамилии в афише поставить не могу. Ладно, ты пока работай, а там разберемся.
Труппа была деморализована, и, как всегда бывает в таких случаях, ее раздирали склоки. К счастью, при театре существовала студия. Николай пригласил студийцев на роли молодых героев, а они были рады любому шансу выйти на сцену. Ему дали крохотный зал на сто мест, без занавеса, без оркестровой ямы, но он сказал себе, что бедность не порок, и обратил недостаток в достоинство.
И сцену, и партер (никакой галереи и уж тем более лож в зале не было) Николай затянул серым сукном и превратил в уютный, заставленный мебелью дом купца Гордея Торцова. Зрители, по его замыслу, становились прямыми участниками театрального действа. Никакого зазора между ними и актерами не было.
Заразившись энтузиазмом студийцев и очарованием сценического решения, штатные актеры театра тоже понемногу подтянулись, перестали халтурить, начали вкладывать душу в свои роли. Особенно хорош был актер, игравший Любима Торцова. Правда, исполнитель роли Гордея Торцова оказался безнадежен, но Николай решил не гневить судьбу: актерских удач в спектакле было больше, чем провалов.
На сцену с ряжеными он пригласил фольклорный ансамбль, исполнявший подлинные старинные песнопения, и у него получился очаровательный спектакль — веселый, трогательный и без единой капли умилительной приторности, нередко свойственной постановкам ранних пьес Островского. Работал он быстро, премьеру сыграли уже в июне, на излете сезона.
У спектакля не было никакой рекламы, никакой «раскрутки», он задумывался как дежурное мероприятие к юбилею никому не интересного классика, но… сработало «сарафанное радио», и зритель пошел. Окрыленный успехом, Николай обратился в РАТИ с просьбой, чтобы этот спектакль ему зачли как выпускной. Администрация пошла навстречу, спектакль зачла, и ему наконец-то выдали полноценный диплом. На афише стояло только его имя.
На один из премьерных спектаклей Николай пригласил Веру. Он уже знал, где она работает, и отправил прямо в банк пригласительный билет на два лица в конверте на ее имя с пометкой «Личное». Почти не надеялся, что она придет, но Вера пришла. Прячась за декорациями и опасаясь стронуть что- нибудь с места — закулисное пространство было страшно тесным, — Николай все-таки ухитрился разглядеть ее в полутемном зале. У него так колотилось сердце, что он не сразу понял, кто сидит рядом с ней. Какой-то мальчик лет десяти.
Ему хотелось встретиться с Верой после спектакля. Он вновь увидел ее, когда актеры вытащили его на поклоны: Вера стояла и хлопала вместе со всем залом. Но потом она исчезла, и Николай не успел ее догнать.
Тогда он незаконным путем добыл ее рабочий телефон. Ему ответила секретарша и попросила представиться. Николай назвал себя, и его соединили.
— Спасибо за билет, — зазвучал в трубке голос Веры, — спектакль был прекрасный. Я сама должна была позвонить, но не знала куда. А как ты узнал этот номер?
— Пошел на преступление, — признал Николай. — Попросил Владика пробить по базе. Ты помнишь Владика?
— Конечно, помню! Я его не раз вспоминала. Его ноутбук все еще у меня. Я сделала несколько «апгрейдов», но он до сих пор работает безотказно. Передай Владику от меня спасибо и скажи, что мой ноутбук никогда не попадет на аукцион «Сотби».
— Я передам. Может быть, запишешь мой телефон? Мы могли бы сходить куда-нибудь, посидеть…
Телефон Вера записала, но «сходить куда-нибудь посидеть» отказалась.
— Нет, вряд ли, — сказала она. — Извини, меня работа ждет. Еще раз спасибо за прекрасный спектакль. Желаю тебе новых успехов.
И она отключила связь.
А Николай так и застыл с трубкой в руке, словно сирота у витрины кондитерского магазина с расплющенным о стекло носом. Лишь много позже до него дошло, что он так и не спросил про мальчика, сидевшего с ней рядом.
Но сдаваться он не собирался. Он опять окунулся в работу как одержимый, только теперь это была любимая работа. Свой следующий спектакль — «Двенадцатую ночь» Шекспира — Николай ставил уже на главной сцене театра. Эта постановка, решенная в духе театральных капустников, тоже вышла удачной и имела успех, но она была сделана на скорую руку, Николай счел ее проходной для себя и не позвал Веру.
Вера ничего не понимала. Коля вроде бы послушался ее совета и ушел из рекламы в театр. Даже пригласил ее на дебютный спектакль. Она, не задумываясь, взяла с собой в театр сына. Увидит — увидит. Поймет — поймет. Постановка им с Андрейкой очень понравилась. После спектакля Коля ей позвонил, но… и все. С кем она приходила, даже не спросил. А потом исчез. Может, он увидел, все понял и решил не связываться? Его звонок — пустая формальность. А что, очень даже похоже на правду… Нет, напомнила себе Вера, он же на Лоре женился ради ребенка. А впрочем, кто его знает? Они — с Марса, мы — с Венеры, а вселенная одна. Она подала сигнал со своей планеты, а он не уловил. Не захотел уловить.
Как всегда. Вера никому ничего не сказала. Не могла преодолеть что-то в себе и рассказать даже задушевной подруге Зине. Хотела с ней посоветоваться, но в последний момент промолчала. Страшно было признаваться в столь призрачных надеждах.
Вера стала следить за Колиной карьерой по газетам, по афишам, по Интернету… Он поставил «Двенадцатую ночь» и ее не позвал. Ну что ж, она не гордая. Взяла да и купила билеты сама. Опять сходила с Андрейкой. А с кем еще идти на полудетскую пьесу Шекспира?
…Николай тем временем «горел» в новом проекте. После «Двенадцатой ночи» его пригласили в другой, еще более почтенный театр ставить комедию Островского «Тяжелые дни». Это же был год Островского!
Не раз Николай шутил про себя, что название пьесы оказалось пророческим. В борьбе с обветшалыми традициями этого академического заповедника дни его были поистине тяжкими.
Ему и без того было нелегко. На телевидении у него выработалось «клиповое мышление», он привык, как выразился его друг Миша Портной, «играть рваным смычком». Вернувшись в театр, Николай то и дело ловил себя на этом. Правда, при постановке комедии Шекспира привычка к стремительной смене планов сослужила ему добрую службу, — спектакль представлял собой чехарду веселых розыгрышей, — но в работе над Островским она только мешала. Впрочем, он и здесь обратил недостаток в достоинство: стилизовал постановку под комедию немого кино.
За годы работы на телевидении Николай сильно отстал от театрального процесса, но то, что он видел, ему решительно не нравилось. Особенно разочаровала его театральная антреприза, утвердившая на подмостках модный «гламурный» стиль. Режиссера сменил «креативщик». Вместо декораций — дизайн, вместо грима — макияж.
