Аверкиевич, — мы эту историю, конечно, замнем, но вы же можете подать в суд за нападение… я вас прошу этого не делать. Мой сын… это мой крест, мое горе. Я рано ушел из семьи, он рос без меня… Мать его страшно избаловала, а я… я чувствовал себя виноватым. И вот… — Холендро беспомощно развел руками, как бы говоря: «Что выросло, то и выросло». — Но если он попадет в тюрьму… Вы же понимаете, что с ним будет. Милая, дорогая, добрая моя, хорошая, обещайте мне! Не надо подавать в суд. Иначе все выйдет наружу, Гоша погибнет, и банк погибнет. Хотя бы ради банка, банк же надо спасти.
Вере не хотелось ему отвечать. Она молча оттянула край холодной «ливерной колбасы», сжимавшей ей шею, и Холендро увидел кровоподтеки.
— Я не снаю, как фернуться томой, — с трудом заговорила Вера, отхлебнув из бокала и доливая себе еще шампанского, — что скасать ротным… Как опъяснить… Кто меня ократит от фашефо сына? Фы мошете карантирофать, что это не пофторится?
Она говорила как немец Вральман из фонвизинского «Недоросля», и внутри у нее закипала истерика, она готова была разрыдаться, до того невыносимым казался ей собственный голос. Может, это и есть запоздалый шок?
— Я вам обещаю, — заговорил Холендро, — я клянусь вам, он к вам больше и близко не подойдет. Он в банке больше работать не будет…
— Натеюсь. Фы снаете, что он наркоман? — перебила его Вера.
— Нет, — растерялся Холендро, — нет, я не знал.
— А вы зайдите к нему в кабинет, полюбуйтесь, — пробасил Маловичко. — Мы нарочно ничего не трогали до вашего прихода.
— Да-да, я сейчас пойду… Вера Васильевна, обещайте мне!
Вера понимала, что он не уйдет, не добившись своего. Она смертельно устала, у нее вдруг все заболело, заныло — спина, плечи, ноги… Как будто это ее, а не Гошу Савельева охранники били дубинками. Если не считать материнских подзатыльников в детстве, ее никто и никогда в жизни не бил. Специально об этом не задумываясь, Вера очень остро ощущала свою… ей пришло на ум слово «суверенность». И вот, один миг, один шаг, одно движение никчемного наркомана Гоши Савельева, и она — суверенный, мыслящий, состоявшийся в жизни, уважающий себя и уважаемый окружающими человек — превратилась в извивающегося червяка.
— Остафъте меня ф покое… Я не путу потафать ф сут…
Михаил Аверкиевич снова сжал ее руки — дались ему эти руки! — и вышел.
ГЛАВА 18
Гоше Савельеву было плохо, как никогда в жизни. Ой, как же ему было плохо! Он старался бодриться и не думать о самом страшном. Расправы он ни капельки не боялся. Пахан его отмажет. Да куда они денутся, вон как все забегали! Они его боятся больше, чем он их. Ничего они ему не сделают, он еще их всех продаст и купит. Какой-то хмырь из админов пришел и унес процессор его обесточенного компа. Брезгливо так, даже не глядя на Гошу. Ну и хрен с ними. Ничего они ему не сделают, твердил себе Гоша.
Но ему было муторно и скверно. Он сидел со скованными за спиной руками и даже нос не мог почесать. А нос… Нос зудел нестерпимо, хлюпал, приходилось дышать ртом. Болела спина, болели ребра, охранник, этот сукин сын, здорово его огрел. И не сядешь поудобнее с руками-то за спиной!
Гоша храбрился, но скверные мысли сами лезли в голову. Все этот сучонок Жорка, это все он виноват. Когда-то, вроде бы совсем не так давно, Гоша баловался «травкой». Нормально так, «травка» — это же не страшно, на нее не подсядешь. Правильно? Правильно. Зато какой кайф! Пара затяжек, и вспыхивает золотое свечение внутри и вокруг, и торчать можешь без продыху хоть пять суток подряд, и даже начинает казаться, что люди — не все сплошь сволочи, и хоть смотришь без тошноты на их поганые рожи.
Все шло нормально, Гоша баловался, никто не жаловался. Все были довольны. И вдруг… Нет, Гоша не подсел, просто в один нехороший день оказалось, что «травка» больше не «вставляет». Куришь-куришь — и по нулям. Не стало золотого свечения внутри и вокруг. Он решил, что Жорка впарил ему некачественный товар, и пошел морду бить. А Жорка засмеялся так гадко и сказал, что Гошу поздравить надо: «травку» он уже перерос, вот она и не «вставляет». Надо переходить на следующий уровень.
Гоша перешел на следующий уровень, стал баловаться коксом. Жорик-мажорик авторитетно ему объяснил, что к коксу привыкания нет, разве что психологическое… Ничего, само пройдет. Ты что, не мужик? Справишься. Психология — вообще фигня.
Психология-то, может, и фигня, но кокс стоил куда дороже «травки», тем более качественный кокс без разных там примесей, раздражающих гортань, а Гоше в последнее время ну просто катастрофически не везло ни в карты, ни в рулетку. Он принял солидный аванс от «КапиталГруп», пообещал протолкнуть для них кредит. Все сделал, как обещал, надавил на пахана… а кредит не выдали. Аванс пришлось вернуть, а Гоша уже успел спустить все дочиста. Хорошо, пахан помог. Но до чего же обидно отдавать свои и навсегда!
И тогда они с Борюсиком из комп-группы придумали гениальную схему. То есть вообще-то придумал схему Борюсик, а Гоша только идею подал, но доход решено было поделить по-братски. Борюсик, конечно, жуткий зануда и ботаник, общаться с ним — такое стремалово, что сдохнуть можно на лету, но в компах сечет резко, это Гоша вынужден был признать. Если б не эта крыса Нелюбина, он бы выпутался. А теперь…
А теперь он сидел со скованными за спиной руками и маялся «колумбийским насморком». Зависимость-то, может, и психологическая, но корячит вполне реально. Все тело ломило, суставы выворачивало. Эх, Жорик-мажорик, подсадил на кокс… Тоже мне, друг называется. Господи, до чего ж погано! Нюхнуть бы… До зарезу нужен «приход». Сколько еще сидеть? Почему никто не идет?
Михаил Аверкиевич Холендро вошел в кабинет сына и с порога увидел кокаиновые разводы на столе. Подошел и с размаху ударил несчастного, скорчившегося Гошу по щеке. У него была сильная рука теннисиста.
— Пап, ты чего? — захныкал Гоша. — Мне и так плохо, у меня кумары, мне эти костоломы все почки отбили, а тут ты… Развяжи меня. Сними эти штуки.
— У меня ключа нет, — проговорил Михаил Аверкиевич, задыхаясь от бешенства. — Ты… ты понимаешь, что натворил, убоище?
— Ты сам меня учил.
От возмущения Михаил Аверкиевич не сразу нашелся с ответом. Первую порцию захваченного воздуха пришлось проглотить молча. Не находя слов, он еще раз ударил сына по физиономии открытой ладонью. И еще, и еще раз.
— Я тебя учил воровать активы? — приговаривал Михаил Аверкиевич. — Я тебя учил душить женщину? Я тебя учил кокс нюхать? Отвечай!
Гоша согнулся в три погибели под сыплющимися на него ударами. Наконец Михаил Аверкиевич опомнился и остановился, тяжело дыша. Гоша с трудом разогнутся. По его лицу текли слезы, он хлюпал носом и запрокидывал голову, стараясь глотнуть воздуха ртом.
— Ты меня учил ловить момент, — заговорил он, отдышавшись. — Я и ловил. Мне надо было перекрутиться, я и зареповал кое-что…
— Зареповал? — снова взвился Холендро. — А выкупал бы на что, идиот?
— Мне надо было перекрутиться, — канючил Гоша. — Я задолжал. Да все бы обошлось, если б не эта крыса… Чего она лезла? Кто ее звал?
— Да, я вижу, случай безнадежный, — вздохнул Михаил Аверкиевич.
— Да брось, пап. Ты же сам ее костерил, когда она нам кредит сорвала.
— И поэтому ее надо было убить?
— Да на хрен мне ее убивать? Если б она не полезла, все было бы тип-топ. Кто ж знал, что ее комп к моему подцепится?
