— Неважно. Я с ним работал когда-то в ЦК…
— Ты мог бы прийти ко мне, — безжалостно гнул свое Альтшулер. Сигара так и ездила у него во рту. — А ты тупо выбивал кредит для Чечеткина. Он гнида редкостная, и ты это знал. А теперь хочешь, чтобы я тебе верил…
— Я фам ферю, Михаил Аферкиефич, — вдруг вмешалась Вера. — Посфольте мне уйти, — обратилась она к Альтшулеру. — Мне нушно томой.
— Да, конечно. Надеюсь, мы с вами договорились. Никому ни слова. Сидите дома, пока все не пройдет. Выздоравливайте.
— Мне нушен шофер, — обратилась Вера к Маловичко. — Я не смоку фести машину.
— Не беспокойтесь, Вера Васильевна, водитель вас уже ждет.
— Я только томой посфоню…
— О том, что тут было, — ни слова! — крикнул ей вслед Альтшулер.
Обернувшись на самом пороге, Вера холодно на него посмотрела и перевела взгляд на Холендро:
— Тершитесь!
Добравшись наконец до своего кабинета, Вера налила себе еще шампанского и позвонила домой.
— Верочка, где ты? — тревожно спросила Антонина Ильинична. — Мы уже с ума сходим! Звоним- звоним, телефон не отвечает. А что у тебя с голосом?
— Хя простутилась, — прохрипела Вера. — Колос сел.
— Езжай скорей домой, я тебе молока вскипячу.
— Нет, мне нато еще сатершаться… У нас тут спой, нато тайные сохранить.
— А что, без тебя никак не справятся? У тебя голос совсем больной, я тебя еле слышу…
Тут в трубку ворвался Андрейкин голосок:
— Мам, ты где? Ты заболела?
— Фее ф порятке, — ответила Вера. — Слушайся папушку, лошись спать. Я скоро приету…
Она отключила связь, взяла со стола чистый блокнот и спрятала его в сумку.
— Мне нушно саехать к Торе Исраиелефне Курефич, — сказала Вера шоферу, усаживаясь в машину. — Это ф Чертанофе.
— Так это ж через весь город пилить! — удивился шофер. — А до завтра не подождет? Вы ж с ней завтра на работе увидитесь.
— Я сафтра на рапоту не фыйту. Отфесите, пошалуйста, мне очень нушно.
— Да наше дело солдатское, — пожал плечами водитель. — Нужно, значит, нужно. Только вам, Вера Васильевна, лучше бы сейчас домой.
— Тумаете, я не хочу томой? — вымученно улыбнулась Вера.
— А если чего надо передать, можно ж по телефону.
— Это нелься по телефону, только лично.
— Посылка, что ль? Ну тогда давайте мне, я потом завезу, — предложил водитель. — Вот доставлю вас домой и завезу.
— Нет, я толшна сама. И это срочно.
— Ладно, поехали.
Вера начала было говорить адрес, но водитель ее перебил:
— Вы горло поберегите, Вера Васильевна. Я там бывал, адрес знаю.
Вера молча откинулась на спинку сиденья. Пару раз она бывала у Доры Израилевны в гостях. Приходила, жалея несчастную женщину, но чувствовала себя при этом, как в больнице. Мужу Доры Израилевны, Осипу Моисеевичу, тяжелому диабетику, ампутировали ногу из-за начавшейся гангрены, он почти ослеп и передвигался по дому в инвалидной коляске. Никаких интересов у него в жизни не осталось, кроме тяги к сладкому. Сидеть с ним за столом было сущим мучением: Осип Моисеевич как ребенок выпрашивал сладкого, а когда ему отказывали, доходило до слез. Дора Израилевна извинялась за мужа и увозила его на кресле в супружескую спальню. Осип Моисеевич сидел там целыми днями, бессмысленно следил полуслепыми глазами за мельканием на экране телевизора и время от времени начинал беспричинно плакать.
Еще неприятнее оказался сын Доры Израилевны Борис. Талантливый программист, он страдал почечнокаменной болезнью, как и Верин любимый учитель. Но Евгений Дмитриевич Горегляд нес свой крест мужественно, никогда не жаловался и даже подшучивал над собой, а Борис Гуревич, казалось, винил в своих несчастьях весь белый свет.
Вечно уязвленный, начисто лишенный чувства юмора, он на полном серьезе называл себя «компьютерным богом». Общение с ним было еще большей мукой, чем с его отцом. Оба раза Вера просто попила чаю с Дорой Израилевной, поблагодарила и ушла. Из вежливости пригласила Дору Израилевну к себе, но та, к тайной Вериной радости, отказалась: не могла надолго оставить мужа одного.
За этими печальными мыслями Вера и не заметила, как шофер подвез ее к кучке безликих железобетонных коробок. В Чертанове даже улиц не было: микрорайон два, дом шесть, корпус шестьсот пять — вот и весь адрес. Вера выбралась из машины и вошла в подъезд.
Внутри огромный корпус шестьсот пять представлял собой зрелище в духе театра абсурда. Ковры, фикусы, большое зеркало, лифтер — все признаки советской роскоши налицо, но стены при этом обшарпанные, панели покоробились, пол под ногами ходуном ходит. А ведь в этом доме были роскошные апартаменты, в том числе и дуплексы. Вера прошла ко второй группе лифтов, поднялась на двенадцатый этаж и позвонила в квартиру.
К счастью, Дора Израилевна открыла дверь, не спрашивая, кто там: Вериного ответа она могла бы и не услышать.
— Вера? — удивилась она. — Что случилось? — Тут она глянула Вере в лицо. — Господи, что с вами?
— Корло полит, — прохрипела Вера. — Мне нато покофорить с Порисом.
— Боря! — позвала сына Дора Израилевна. — Иди сюда, быстро!
Борис вышел из своей комнаты, и по его настороженному виду Вера сразу поняла, что ее догадка верна.
Из супружеской спальни выехал в кресле на колесиках полуслепой, безногий Осип Моисеевич.
— Дора, кто пришел? Что происходит?
— Это Верочка Нелюбина пришла. Поезжай, Ося, к себе, она по делу.
Дора Израилевна с трудом развернула коляску в узком коридоре — все стены были исшарканы черными следами резины — и вкатила обратно в спальню.
— Вам чего? — угрюмо спросил Борис, не здороваясь с Верой.
— Я тумаю, фы снаете, — отозвалась Вера. — Не мокли пы мы сесть?
Вернулась Дора Израилевна.
— Идемте в кухню. Снимайте шубу, давайте я повешу.
Когда Вера разделась, Дора Израилевна увидела у нее на шее компресс.
— О боже, что это?
Вера решила, что тут можно не церемониться и ничего не скрывать.
— С Кошей Сафельефым поопшалась, — сказала она, не сводя глаз с Бориса.
Дора Израилевна в испуге оглянулась на сына.
— Что это значит?
— Откуда я знаю, — буркнул он. — Что ты ко мне пристала?
У Доры Израилевны была пятикомнатная квартира, как и у самой Веры. Планировка только другая: так называемая «распашонка». Пройдя в кухню, Вера остановилась и вынула из сумки блокнот и ручку.
— Мошно мне сесть? Мне проще писать.
— Да-да, садитесь, — рассеянно отозвалась Дора Израилевна, не сводя глаз с сына. — Боря, что ты натворил?
Борису, как и Гоше Савельеву, было уже под сорок, но он заканючил как капризный ребенок:
— Ну почему всегда я? Я ничего не делал!
