Твои, Отечество, сыны

Этой ночью ваша колонна будет переправляться у станицы Вешенской вслед за автомашинами штаба армии…

Через час я уже был в своей колонне. Заметно приободренный, Борисов сообщил мне, что на левый берег с войсками соседних частей переправилось около сотни наших солдат и офицеров, а с ними и семь машин.

—

Дня три-четыре, товарищ командир, — и наши гвардейцы все соберутся!

—

Отлично, Владимир Александрович! Как видно, тринадцатой нашей в огне не гореть, в воде не тонуть, жить и сражаться! Но я запомню названный тобой срок: три дня. Как только перейдем на левый берег, всех офицеров штаба и политотдела — на поиски людей.

Мне и сейчас приятно назвать эту цифру: через два дня, когда мы уже находились на восточном берегу Дона, верный своей пунктуальности Борисов доложил:

—

Собрано 666 бойцов и офицеров, 162 винтовки, 26 автоматов, 5 станковых пулеметов, 11 ручных пулеметов, 3 орудия, 199 противотанковых ружей и 53 автомашины.

Я знал, что это были в большинстве своем тылы полков и дивизии. Боевые части, а с ними и командование полков, неожиданно сталкиваясь с противником, еще сражались на западном берегу Дона. И верилось, крепко верилось, что они еще придут. И мы не ошиблись в своей уверенности.

От переправ, из полевых лазаретов, из тылов врага, чудом прорвавшись через его боевые порядки и переплыв Дон, бесчисленными ручейками под гвардейское знамя дивизии стекались ее живые силы — ветераны битв за Киев и Харьков и героического степного похода к этим последним рубежам.

…Итак, целый день настоящего, спокойного отдыха в безмятежно-тихом хуторке. Непривычны и тишина, и чистая постель, и заботливо поданный обед, и даже салфетки на столе…

Конечно, мы знаем, что это ненадолго — и ясное небо над нами, и яркие гвоздики за окном. Пожалуй, утомительное занятие сидеть три часа у окошка, смотреть на бегущие облака и время от времени говорить самому себе: я отдыхаю…

Но вот у самого домика загудела машина. Я выглянул в окно. Право, еще одно чудо: у ворот остановилась моя «эмка»! Я не видел ее после боев у Харькова, да и не надеялся увидеть. Молодцы наши водители: не бросили машину — привели!

Я вышел из дома и, словно живое существо, долго осматривал потрепанную «эмку», и каждая пробоина, каждый шрам на ее кузове, на дверцах, на багажнике, на капоте были для меня как памятные записи.

Бравый молодой водитель докладывал с гордостью:

—

Машина — что надо, товарищ комдив! Мотор и ходовая часть в самом благополучном состоянии. А что касается пулевых и осколочных пробоин…

—

Сколько их, вы посчитали?

—

Ровно сто двадцать две, товарищ комдив!

И все же эта избитая, изрешеченная пулями машина была мне сейчас дороже любой другой.

—

Приготовьтесь к поездке в город, — сказал я водителю, — выезжаем в девятнадцать часов.

…Сталинград — легендарная твердыня обороны революции в решающий год гражданской войны. Он показался нам шумным, цветистым, праздничным. Быть может, мы успели отвыкнуть от обстановки мирных городов, а ведь здесь еще не знали ни огневых налетов артиллерии, ни танковых атак.

Ночью, проезжая мимо Мамаева кургана, водитель притормозил машину. Он был из волжан, любил этот огромный город и хотел нам все здесь показать.

Вместе с комиссаром я взошел на вершину кургана. Под синим куполом ночи смутно угадывались контуры дальних строений.

Словно дыхание города, плыл, колебался размеренный гул, светляками вспыхивали и тотчас гасли на дорогах фары машин, где-то неподалеку перекликались паровозы, и с Волги, будто в ответ им, доносились басовитые гудки кораблей.

Не верилось, что фронт уже близко, что движется он неотвратимой лавиной огня и металла и что, возможно, этот чудесный мирный город станет средоточием и решающим перевалом невиданной в истории войны. И кому было знать в тот ясный синий вечер, что нашей тринадцатой гвардейской тоже доведется сражаться за каждый квартал, дом, этаж и за каждый камень этой славной волжской твердыни, непоколебимо стоять на ее сплошь пропитанной кровью земле, драться непрерывно недели и месяцы и здесь, на Мамаевом кургане, замкнуть на плен или гибель бесчисленное множество фашистских вояк!

Но мы не знали своей судьбы. Мы стояли и смотрели на притихший город и, я был уверен в этом, оба думали об одном — о жизни и смерти. Тот, кто сражался за Родину и не раз смотрел опасности в глаза, знает, как проста и ясна эта дума солдата-коммуниста: умереть ради Родины — значит жить. И нет никакого предела желанию победы. Нет личного. Есть только Родина, Партия, Долг.

Так, еще не зная своей судьбы, мы стояли в тот вечер на главном рубеже войны. Время великой битвы на Волге приближалось.

Дорогие письма. Страницы великой битвы.

Мы готовимся к наступлению.

Едва лишь главы этих воспоминаний были опубликованы в периодической печати, как почтальону дома, в котором я живу, добавилось беспокойства.

Письма шли потоком, подчас из таких уголков страны, что мне с трудом удавалось отыскивать их на подробной карте.

Мне дороги эти письма друзей-однополчан, воинов 5-й гвардейской воздушно- десантной бригады, 13-й гвардейской дивизии, 32-го гвардейского стрелкового корпуса, которым я командовал на заключительном этапе Великой Отечественной войны.

Я понимаю, что не мое умение рассказывать побудило их взяться за перо, — я мало озабочен эффектами стиля или сюжета — в пережитом меня привлекает живая, нередко трагическая, поучительная и героическая правда жизни, записанная кровью и датами наших великих побед.

А друзья-однополчане хотели бы дополнить мою книгу своими воспоминаниями, именами героев, о которых, ввиду обилия материала, я не упомянул, боевыми эпизодами и примерами высокой воинской отваги наших бойцов и офицеров, которые мною не были забыты. Я тоже сожалею, что на страницах одной книги нет возможности полностью восстановить все памятные события того сурового времени.

Издавна верный правилу не оставлять ни одного письма без ответа, я оказался в затруднительном положении. Как же ответить всем?

Так у меня родилась мысль — распределить письма по сходству заданных в них вопросов и написать эти заключительные главы.

Участники великой битвы на Волге, битвы, в которой 13-я гвардейская дивизия сражалась на решающих рубежах, спрашивают: почему я обхожу молчанием ратную эпопею волжского города-героя?

Но во вступительной части моих записок сказано, что речь здесь идет о первом, наиболее тяжелом для нас периоде войны, когда наши воины беззаветно сражались за Советскую Украину. Мы отходили, стиснув зубы, всем сердцем веря, что скоро вернемся на просторы родной Украины, что война подошла к своему историческому рубежу и должна окончательно, бесповоротно решиться ее судьба, и решить ее должно было наше оружие.