Представляя собой политические образования, объединенные общим пространством, экономикой и концептуальной валютой, они имеют тенденцию к «этнизации» в смысле обретения общего языка, цели, будущего и прошлого. Даже такое олицетворение неэтнической либеральной государственности, как Соединенные Штаты Америки, создало нацию, связанную общим языком и общей культурой, — и тем самым более осязаемым и долговечным ощущением родства, чем культ нескольких политических институтов. Советским аналогом «американской нации» был, разумеется, «советский народ», однако СССР представлял собой этнотерриториальную федерацию, каждая составная часть которой обладала собственным национальным языком и политическими институтами (за исключением Российской Федерации, которая все еще платила по старым имперским долгам и одновременно служила моделью общества, свободного от национальных различий). В течение первых пятнадцати лет «советскость» обозначала сумму всех без исключения национальных языков плюс пролетарский интернационализм с центром в Москве. Однако после сталинского «великого перелома» язык пролетарского интернационализма превратился в «лингву франку» всего советского общества. Языком этим был русский (а не эсперанто, как предлагали некоторые), а русский язык был — нравилось это истинным марксистам или нет — не только языком пролетарского интернационализма, но и неотъемлемой собственностью очень большой группы людей и глубоко чтимым объектом романтического культа. Более того, он был обиходным языком партийной верхушки, большинство членов которой (включая еврейский контингент) были не только революционерами «социал- демократической национальности», но и представителями русской интеллигенции. Одинаково преданные Пушкину и мировой революции, они не видели между ними никакого противоречия, поскольку исходили из того, что Пушкин и мировая революция — братья—близнецы. В соответствии со стандартным парадоксом национализма, продвижение к модернизации и единству обернулось «великим отступлением» к романтической «народности». Результатом скачка в социализм стала русификация.
СССР не превратился в русское национальное государство, но русская сердцевина союза приобрела некоторое национальное содержание (пусть и не столь ярко выраженное, как у других союзных республик), а в концепцию советскости вошли отдельные элементы русского национализма (пусть непоследовательно и не окончательно). «Русский» и «советский» всегда были связаны: поначалу как единственные неэтнические народы СССР, а со временем как частично этнизированные отражения друг друга: русскость РСФСР оставалась относительно недоразвитой, потому что советскость Советского государства была преимущественно русской.
Когда во время Гражданской войны Ленин призвал революционных рабочих и крестьян к защите «социалистического отечества», русское слово «отечество» не могло не сохранить части своего дореволюционного значения, хотел того Ленин или нет (вероятно, не хотел). Когда в середине 1920-х годов Сталин призвал партию к строительству «социализма в одной, отдельно взятой стране», некоторым членам партии могло показаться, что речь идет о стране, в которой они родились. А когда в 1931 году Сталин призвал советских людей провести индустриализацию или погибнуть, его доводы имели больше общего с национальной гордостью великороссов (как он ее понимал), чем с марксистским детерминизмом.
Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно... В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, — у нас есть отечество, и мы будем отстаивать его независимость.
«Зрелое» сталинское государство обеспечивало «дружбу народов СССР», поощряя национализм нерусских республик (в том числе официальные культы национальных бардов и этнических корней). Оно скрепляло эту дружбу, поддерживая культ русского народа, языка, истории и литературы (как общее советское достояние, а не как исключительную собственность РСФСР, которая вела призрачное существование до самого распада СССР). В 1930 году Сталин велел пролетарскому поэту Демьяну Бедному прекратить болтовню о пресловутой русской лени. «Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России... все это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса». Бедный был поэтом слишком пролетарским, чтобы понять, куда дует ветер. 14 ноября 1936 года Политбюро специальным постановлением запретило его оперу «Богатыри» за то, что она «огульно чернит богатырей русского былинного эпоса, в то время как главнейшие из богатырей являются в народном представлении носителями героических черт русского народа». Несколькими месяцами раньше Бухарин подвергся публичному разносу за то, что назвал русских «нацией обломовых», а за несколько дней до того (1 февраля 1936) передовая статья «Правды» официально объявила русский народ «первым среди равных» в семье советских национальностей. К концу 1930-х годов патриотизм победил мировую революцию, «изменники родины» сменили «классовых врагов», большинство вновь латинизированных языков было переведено на кириллицу, а все нерусские школы в русских регионах РСФСР были закрыты. Изучение эсперанто стало незаконным, а изучение русского — обязательным. В мае 1938 года Борис Волин (чиновник Министерства образования и бывший верховный цензор) подытожил новую ортодоксию в статье, озаглавленной «Великий русский народ» и напечатанной в главном теоретическом журнале партии:
Русский народ вправе гордиться своими писателями и поэтами. Он дал миру Пушкина, создателя русского литературного языка, родоначальника новой русской литературы, обогатившего человечество бессмертными произведениями художественного слова... Русский народ вправе гордиться и своими деятелями науки, свидетельствующими о неиссякаемом творческом гении русского народа... Богато и разнообразно музыкальное дарование русского народа... Русский народный гений с такой же силой сказался и в области живописи и архитектуры... Русский народ создал театр, какого, без преувеличения, можно сказать, нет нигде в мире...
Иуда-Бухарин в своей ненависти к социализму клеветнически писал о русском народе как о «нации обломовых». Гончаровское понятие «обломовщины» этот гнусный фашистский выродок пытался использовать в своих контрреволюционных целях. Это была подлая клевета на русскую нацию, на мужественный, свободолюбивый русский народ, который в неустанных боях, в напряженнейшем труде выковал свое счастливое настоящее и создает еще более счастливое и прекрасное будущее... Великий русский народ возглавляет борьбу всех народов советской земли за счастье человечества, за коммунизм.
Поначалу ничто, казалось, не предвещало, что новая роль «великого русского народа» может быть несовместима с открытостью советской культурной элиты для еврейских иммигрантов из черты оседлости. Некоторые ведущие идеологи русского патриотизма (в том числе Борис Волин, юрист И. Трайнин, критик В. Кирпотин и историк Е. Тарле) и сами были евреями. Юный Лев Копелев был не единственным, кого воодушевила речь Сталина о том, что «у нас есть отечество». «Именно в ту пору я, полагавший себя образцовым интернационалистом, советским патриотом, представителем новоявленного и разноплеменного советского народа, начал все острее ощущать обиду, а временами даже боль за Россию, за русскую историю и русское слово».
Этому повороту и в пропаганде, и в исторических исследованиях, решительному отказу от антинационального нигилизма я сперва только обрадовался. Партия подтверждала и утверждала то, что я чувствовал с детства и начал сознавать в юности.
Восстанавливались понятия родина, патриотизм, народ, народный. Именно восстанавливались: раньше они были опрокинуты, низвергнуты...
С удовольствием смотрел я фильмы о Петре Великом, Александре Невском, Суворове, мне нравились патриотические стихи Симонова, книги Е. Тарле и «советского графа» Игнатьева; я смирился с возрождением офицерских званий и погон.
По-взрослому оживала детская привязанность к былям отечественной истории. И с новой силой звучали никогда не умолкавшие в памяти голоса «Полтавы» и «Бородина».
Никто не знал «Полтаву» так хорошо, как еврейские мальчики Бабеля и Маршака — или их советские дети. Когда началась Великая Отечественная война, эти дети («поколение» Павла Когана) обнаружили, что
