влачить скромное существование за счет того небольшого, но постоянного дохода, который давали его земельные владения, а также назначенная королем пенсия.
Наконец Одериго, потеряв терпение, выругался про себя. Ему, человеку аккуратно относящемуся к деньгам и решению любых финансовых вопросов, подобная беспечность казалась недопустимой. Злым Одериго не был, он был просто равнодушен к нынешним страданиям Симонетты. По роду своей деятельности, да еще в нынешние времена, он привык к тому, что его клиенты то и дело оказывались в весьма стесненных обстоятельствах. Нотариус уже вытащил из кармана носовой платок, который на всякий случай всегда носил с собой, но, когда молодая синьора наконец подняла глаза и посмотрела на него, он с облегчением увидел, что глаза ее совершенно сухи. Клянусь Господом, подумал Одериго, вот поистине замечательная женщина! И впервые за свою долгую карьеру непривычная искорка сочувствия согрела его душу, ибо никогда прежде не доводилось ему видеть выражение столь полной безнадежности на таком прекрасном лице.
— Синьора, — промолвил он, — не надо отчаиваться. Я могу устроить вам некоторую отсрочку. Я утихомирю ваших кредиторов и вернусь к вам через месяц. А вы пока постарайтесь максимально урезать свои расходы. Все, что можно, продайте и сократите количество слуг. Возможно, вам еще удастся сохранить за собой эту виллу. Но поймите: в вашей жизни непременно должны произойти значительные перемены. В общем, сделайте все, что в ваших силах, а себе оставьте только самое необходимое.
Симонетта впервые посмотрела нотариусу прямо в глаза. Неужели придется покинуть этот дом? Даже в самые худшие времена ей ничего подобного и в голову не приходило. Как это? Расстаться с виллой Кастелло? Да ни за что на свете! Разве может она покинуть все то, что связывало ее с Лоренцо? Нет, она никогда и ни за что не расстанется с этим домом! Она кивнула Одериго, давая понять, что разговор окончен, и тот отбыл восвояси. Но, шагая по тропинке через миндальную рощу, он без конца вспоминал тот краткий миг, когда прекрасная Симонетта ди Саронно посмотрела ему прямо в глаза.
Так начался тот ужасный месяц. В связи с тяжелыми обстоятельствами Симонетта сразу и очень резко сократила все свои расходы. Она представляла себе, как сильно будет поражен Одериго, увидев, какие перемены произошли в замке, когда в следующий раз пройдет через миндальную рощу и переступит порог ее дома. Она отпустила почти всех слуг, работавших на вилле, за исключением своей любимой Рафаэллы, без которой обойтись попросту не могла: та была ей скорее подругой, чем служанкой. Ну и разумеется, в доме остался Грегорио. По трем причинам: из милосердия, поскольку был тяжело ранен и еще не совсем поправился, из благодарности за службу, дружбу и верность своему погибшему господину, а также в связи с теми нежными чувствами, которые, как заметила хозяйка, питали друг к другу молодой оруженосец и Рафаэлла. Симонетта, у кого война отняла возлюбленного, просто не смогла бы разлучить эти любящие сердца.
Ну что ж, один слуга и одна служанка — вполне достаточно, во всяком случае, придется этим обойтись, решила Симонетта. Каждый день она вместе с Рафаэллой обходила комнаты виллы, решая, что еще из обстановки — резной сундук, красивые портьеры или картины — можно продать. Вместе они разобрали гардероб Симонетты, который теперь предстояло продать почти полностью — украшения, меха, красивые платья, свидетельствовавшие о лучших и куда более счастливых временах. Они сняли огромный гобелен, что целиком покрывал стену в солнечной столовой виллы, на котором изображена была безнадежная любовь рыцаря Ланселота к королеве Гиневре. Симонетта ласково погладила великолепный ковер и, вздохнув, принялась складывать, так как и его тоже предстояло продать. Этот гобелен она просто обожала: в столовой ее взор неизменно притягивали страстные объятия виновной королевы и ее великолепного поклонника, а также сумрачная фигура наблюдающего за ними короля Артура на фоне остроконечных башен Камелота, видневшихся на холме и похожих на зубцы сверкающей короны. Одежду Лоренцо, к которой никто не прикасался с тех пор, как он сам надевал ее, тоже пришлось продать. Но Симонетта, собирая вещи покойного мужа, ни разу не позволила себе зарыться лицом в белье Лоренцо, вновь почувствовать его запах, вспомнить, какой твердой, теплой и мускулистой была его рука внутри бархатного рукава, как уверенно она на эту руку опиралась, какой широкой и сильной казалась ей его спина под отороченным мехом жилетом, когда они с Лоренцо танцевали. Глаза ее оставались неизменно сухими во время всех этих печальных сборов. Себе она оставила лишь поношенный рыжевато-коричневый охотничий костюм мужа, и для этого у нее имелись особые причины.
Теперь у них не хватало денег даже на мясо, и Симонетта принялась упражняться в искусстве стрельбы из лука. Этот вид спорта, которым она раньше занималась исключительно для развлечения и который вполне подходил для знатной дамы, теперь превратился для нее, как и для самого бедного серфа, в необходимое умение. Час за часом проводила она у окна своей комнаты, но теперь уже не плакала, а со все возрастающей меткостью выпускала стрелу за стрелой в ствол миндального дерева, росшего напротив. Почувствовав, что умение ее возросло, Симонетта оставила деревья в покое — теперь они были почти так же утыканы стрелами, как тело святого Себастьяна, — и красной глиной нарисовала себе мишень: один- единственный миндальный орешек в центре большого круга. Подобные рисунки она вешала все дальше и дальше от дома, пока не достигла выдающейся меткости. Ей помогало воображение: она представляла себе, что расстреливает испанских солдат или — в этом, правда, ей не хотелось признаваться даже себе самой — того наглеца-художника, которого так и не сумела забыть. Его — за серебристые глаза, его — за темные кудри, его — за сводящую с ума белозубую улыбку. Симонетту по-прежнему мучили воспоминания о том, как эта улыбка внезапно согрела ей душу, хотя, как ей тогда казалось, душа эта вечно должна была оставаться холодной и равнодушной. Порой она думала об этом человеке, особенно когда бродила по лесу в потрепанном охотничьем костюме Лоренцо, ставила силки на кроликов или вынимала пойманную добычу, испытывая безжалостную радость, если находила кроликов еще живыми, тщетно пытавшимися спастись от мучительного удушья. Симонетта быстро научилась снимать с кроликов шкурку и удалять им внутренности. Когда по ее белым рукам текла теплая кровь зверьков, она испытывала некое злобное удовольствие, и сердце ее постепенно ожесточалось. Точно языческие предсказатели будущего, она читала свою судьбу по кроличьим внутренностям. Когда только что бившееся в ее руках живое и сильное животное в один миг превращалось в бесформенный холодный кусок мяса, Симонетта выпрямлялась и с торжеством оглядывалась назад, на виллу, видневшуюся на дальнем краю заросшего парка. Иней серебрился на ветвях миндальных деревьев, поблескивая, точно алмазная крошка, а низкое зимнее солнце придавало стенам замка розоватый оттенок. Симонетта смотрела на это изящное прямоугольное здание, чувствуя, как в сердце пробуждаются последние отблески былой любви. Да, Господь отнял у нее любимого, но отнять у нее этот дом она Ему не позволит!
Симонетта почти все время носила старый охотничий костюм Лоренцо. Из платьев у нее осталось только одно — свадебное, из драгоценной зеленой органзы, — но она так ни разу больше его и не надела. Бродя по лесам в охотничьем костюме, она походила на юношу. И это сходство стало еще сильнее после того, как она принесла самую большую свою жертву. Поддевая ногами красные осенние листья, она вспоминала тот вечер, когда Рафаэлла отрезала ее роскошные косы — и шелест ножниц шептал, что ей уже никогда не быть такой красивой, как прежде. Она тогда бережно собрала с пола тяжелые рыжие пряди и завернула их в кусок материи, чтобы затем продать — отправить во Флоренцию, где рыжие волосы были особенно в моде и где из них делали парики и шиньоны для богатых красавиц. Но Симонетте все теперь стало безразлично. Она словно сопротивлялась той красоте, которой обладала прежде, и даже радовалась, видя, как ее белые руки покрываются мозолями, а на голове более не красуется золотая корона волос. Но, в последний раз взглянув на себя в зеркало, вставленное в роскошную серебряную раму, — за день до того, как это зеркало тоже было продано, — Симонетта вдруг поняла, что по-прежнему хороша, а рыжие волосы ее упрямо продолжают виться, чудесными локонами обрамляя лицо и красиво падая на плечи. Впрочем, она тут же в очередной раз порадовалась, что уж теперь-то, с короткими волосами, художник ни за что не попросит ему позировать.
Да и к столу она теперь вряд ли могла кого-то пригласить, уж больно он стал беден. Слабым утешением служил даже ужин, обычно состоявший из добытых ею кролика или белки и нескольких съедобных кореньев, которые удалось отыскать в лесу. В былые, счастливые дни, когда в поместье Кастелло разбивали чудесные розовые сады и сажали новые тисовые аллеи, ни Симонетте, ни Лоренцо даже в голову не могло прийти, что акры этой плодородной земли могли бы сослужить им куда лучшую службу, если бы там посадили, например, овощи. По вечерам Симонетта сидела нахохлившись у камина, время от времени
