подбрасывая туда полешко из жалкой кучки дров, нарубленных Грегорио, и напевала без аккомпанемента те мелодии, которые прежде наигрывала на арфе, пока не пришлось продать и арфу. Когда же глаза ее начинали слипаться от усталости, вызванной ежедневными походами в лес, она поднималась в спальню и, закутавшись в последнее меховое одеяло, которое все же оставила себе, укладывалась спать прямо на каменные плиты пола, так как прекрасная деревянная кровать из английского дуба, та самая, на которой она провела свою первую брачную ночь, также была продана. Осенние ветры со свистом залетали в окна, не встречая препятствия: роскошные витражи из венецианского стекла, которые прежде были вставлены в окна, также пришлось вынуть и продать. Засыпала Симонетта чаще всего только благодаря усталости, но в этот, последний день месяца уснуть так и не могла, понимая, что у нее нет нужной суммы денег, которую завтра требовалось вручить Одериго.
Потрясенный переменами, произошедшими с виллой и ее хозяйкой, Одериго был вынужден даже присесть на полено, лежавшее у камина, поскольку стоявшие там прежде скамья, и стол, и прочая мебель исчезли. На этот раз Симонетта встретила нотариуса не одна, ее сопровождали Рафаэлла и Грегорио, готовые молить за нее или броситься на ее защиту, если Одериго вдруг рассердится. Нотариус молча пересчитал монеты, которые она ему протянула. Нечего было и говорить, что этих денег мало. Но он все же доставил себе удовольствие: принимая деньги, внимательно рассмотрел Симонетту. Она похудела, посуровела, но красоты ничуть не утратила. Особенно сильно изменились манеры. Все эти перемены показались нотариусу куда значительнее тех, что были вызваны сменой прически и гардероба. Если в прошлый раз, уходя из этого дома, Одериго, вспоминая его хозяйку, находил ее прекрасной, то и сегодня мнение нотариуса о ней ничуть не изменилось. Симонетта заговорила первой.
— Синьор, — сказала она с какой-то новой уверенностью в себе, — я этот дом никогда не покину. Так подскажи мне, что я могла бы сделать еще? Посоветуй, где мне искать помощи? Как быть? Я готова на все.
Одериго открыл было рот, но сказать прямо никак не решался. Он, разумеется, знал того, кто мог бы помочь Симонетте, но колебался, будучи христианином, посылать ее по этому скользкому пути. Он молчал, качая головой и словно споря с самим собой, но молодая женщина тут же догадалась, что выход есть, и настойчиво принялась спрашивать:
— Ты кого-то знаешь, синьор? Кто он такой? — Она подошла к нотариусу и взяла его за руку. — Я знаю, синьор Одериго, ты можешь помочь мне! Так, ради бога, скажи, у кого я могу получить поддержку!
— Госпожа моя, — вздохнул Нотариус, — я действительно знаю человека, который мог бы тебе помочь. Но учти: если он это и сделает, то отнюдь не во имя любви к тому Богу, в которого верим ты, или я, или еще кто-то. Да и вряд ли кому-то известно имя того бога, в которого он верит. Этого человека зовут Манодората.
Симонетта, услышав, как охнула Рафаэлла, мгновенно обернулась и увидела, что горничная, словно утратив силы, осела на пол и закрыла фартуком лицо. Успела она заметить и то, что Грегорио быстро перекрестился, беззвучно шепча слова молитвы. Озадаченная всем этим, Симонетта снова повернулась к Одериго и растерянно спросила:
— А кто он такой, этот Манодората? Правда ли он сможет мне помочь?
— Да, синьора, помочь он наверняка сможет.
— В таком случае почему же вы все так испуганно съежились? Что это за человек? Или мне предстоит просить помощи у самого дьявола?
На этот раз Одериго не решился посмотреть ей в глаза.
— Да, синьора, это почти так и есть, — пробормотал он. — Ведь Манодората — еврей.
ГЛАВА 7
МАНОДОРАТА
Над дверью была вырезана звезда. Весьма занятная, шестиконечная, как бы сложенная из двух треугольников, углы которых торчат наружу. Симонетта никогда ничего подобного не видела, и на мгновение страхи, владевшие ее душой, сменились любопытством. Ощупывая глубокие бороздки резьбы на тяжелой дубовой двери, она испытывала самые разнообразные чувства и сомнения. После разговора с Одериго Беччериа, состоявшегося нынче утром, ей о многом пришлось подумать. Особенно когда ее горничная и оруженосец ее покойного мужа хором принялись обвинять во всех смертных грехах человека, жившего за этой дверью, а вместе с ним и весь его народ.
Симонетта с детства отличалась благочестием, исправно ходила к мессе вплоть до прошлого месяца, когда ей вдруг совершенно расхотелось посещать церковь Санта-Мария-деи-Мираколи. Она, правда, уверяла себя, что не ходит в церковь, потому что слишком сильно тоскует по Лоренцо и очень занята всевозможными хлопотами, связанными с необходимостью сохранить дом. Порой ей даже казалось, что она ненавидит Бога, который отнял у нее мужа. Однако она ни разу не призналась даже себе самой, что просто боится снова увидеть в церкви его, этого художника.
У Симонетты и в мыслях не было отворачиваться от Бога. Но сейчас она не могла ни думать о Нем, ни молиться Ему. Ей и действительно было не за что так уж особенно Его благодарить, зато о многом хотелось попросить, только она не решалась: ей казалось, что Господь от нее отвернулся и совсем не желает ее слушать. И вот теперь Симонетта решила подвергнуть себя новой страшной опасности и, в чем не сомневались ее слуги, могла навек утратить свою христианскую душу, всего лишь вступив в переговоры с этим ужасным евреем.
Никогда прежде не слышала она подобных обвинений и не испытывала такого давления со стороны близких людей. Никогда прежде не говорили ей таких горьких слов ее любимая служанка и уступчивый, мягкий Грегорио. Они уверяли ее, что эти евреи — настоящие демоны, и все мужчины у них — колдуны, а женщины — ведьмы. Они были страшно наказаны за то, что были повинны в смерти Христа: их изуродовали, и теперь гениталии у еврейских мужчин и женщин совершенно одинаковые, так что они не могут ни совокупляться, как то задумал Господь, ни рожать, как все нормальные женщины. Детей своих они попросту исторгают изо рта в кровавых мешочках. А еще они, как известно, пьют кровь и пожирают плоть христианских младенцев, не способны чувствовать солнечное тепло, а потому и ходят только во тьме, но никогда при свете дня. Евреи также обладают многими умениями и многими знаниями, особенно в том, что касается всяких темных дел и искусства волшебства. Они могут, например, так околдовать доброго христианина, что тот станет слабеть, чахнуть и вскоре умрет. И все эти богомерзкие умения евреи используют, дабы обрести несметные богатства, вымогая их у тех, кто верует в истинного Бога.
Вот что теперь грозило Симонетте, по словам Рафаэллы и Грегорио. Но мало того. Тот, кого она собралась посетить, у кого хотела просить денег, оказался еще и самым худшим из этих ужасных людей. Истинное порождение тьмы с лицом дьявола и телом медведя! Он и говорить-то не умел, как все нормальные люди, а изъяснялся на каком-то мерзком наречии. К тому же все знают, что он лишил средств к существованию немало добропорядочных христиан, а сам большую часть своего богатства носит в рукаве, так как одна рука у него золотая («Из чистого золота!» — уверяла Рафаэлла), и рука эта обладает способностью убивать при одном лишь прикосновении. Из-за этой руки его и прозвали Манодората, то есть «золотая рука». Нет, в один голос твердили Симонетте слуги, уж лучше им всем покинуть виллу Кастелло, чем пытаться спасти ее с помощью кровавого золота, принадлежащего этому чудовищу. Ведь даже если Манодората и поможет им, дом все равно через несколько месяцев разрушится, ибо ростовщичество, которым занимаются евреи, строжайше запрещено Библией. Так что ничего хорошего ждать от этого визита не приходится.
И хотя Рафаэлла и Грегорио умоляли госпожу не ходить к Манодорате и не совать свою голову в пасть этому зверю, она понимала, что ей все равно придется к нему пойти, потому что совершенно не представляла себе, что сможет когда-либо покинуть свой родной дом. Да и как ей покинуть Кастелло, как начать все сначала, куда пойти? Что она умеет делать? Чума унесла ее родителей, а теперь с ней нет и
