собственное богатство, попутно населяя Ломбардию бастардами вроде Ансельмо. Но постепенно, делая наброски портрета, он начал догадываться о причинах удивительной серьезности и сдержанности этого знатного придворного, особенно когда синьор Алессандро заговорил о той, чей портрет предстояло написать во вторую очередь: о своей жене. Ипполита Сфорца Бентивольо, попечительница ордена бенедиктинок в Сан-Маурицио, — любовь всей его жизни, так что ее портрет должен быть ничуть не меньше портрета самого Алессандро.
В благородном голосе синьора Бентивольо звучала такая неподдельная теплота, когда он говорил о своей жене, что Бернардино даже на мгновение перестал стремительно набрасывать рисунок углем и взглянул на него. Художника неожиданно тронуло искреннее чувство нового хозяина, поскольку любовь этого мужчины была так похожа на его любовь к Симонетте ди Саронно. Бернардино клятвенно заверил синьора, что сделает все как полагается и спросил:
— Не могла бы уважаемая синьора оказать мне честь и немного посидеть со мной, чтобы я успел набросать ее портрет углем? Тогда я мог бы с большей уверенностью обещать, что портрет будет во всех отношениях достоин оригинала и ни в чем не посрамит благородную даму.
И без того печальный взгляд серых глаз Бентивольо словно вдруг окаменел, остановившись на лице Бернардино.
— Увы, это невозможно. Я бы и сам очень этого хотел, уверяю вас, синьор Луини.
— Синьор, я, разумеется, подчинюсь вашим желаниям, — поколебавшись, сказал Бернардино, — но должен сказать, что портрет всегда получается лучше, если хотя бы его набросок сделан с живой натуры.
Теперь глаза Бентивольо вдруг стали похожи на речную гальку, омытую прибрежной волной.
— Вот уже пять лет, как моей дорогой супруги нет с нами. Вы сможете представить ее себе, лишь основываясь на том, что успели понять в ее красоте другие художники, пока она была жива.
Так началась работа Бернардино Луини в монастыре Сан-Маурицио. Сперва предстояло написать два портрета — хозяина дворца и призрака его жены. Ко второму Бернардино приступить никак не решался. Он был потрясен простыми словами Бентивольо и его неизбывным горем и сам едва сдерживал слезы, чтобы не заплакать вместе с тем, кого изображал. Сеанс завершился в полном молчании. Бернардино чувствовал, что благородный синьор пристально его изучает, и то, с какой теплотой Бентивольо, уходя, с ним простился, создало у художника впечатление, что он получил некий кредит доверия благодаря тому сочувствию, которого он, честно говоря, вовсе не испытывал. Бернардино, разумеется, было жаль своего нового хозяина, однако слезы, выступившие у него на глазах, были скорее слезами не сочувствия, а некоего эгоистического чувства, связанного исключительно с его собственной утратой, о которой ему просто напомнил рассказ Бентивольо. Утратой Симонетты.
Так что, взлетев утром на свой привычный помост, Бернардино принялся за первый портрет — портрет самого Алессандро. В церкви в этот час не было ни души, не с кем было даже поздороваться, огромный центральный неф подавлял пустым пространством. Но вскоре Бернардино услышал, как за перегородкой, на которой он начал портрет Бентивольо, там, куда обычным прихожанам вход заказан, бродят сестры-монахини, как они молятся и воздают хвалы Господу, но все это в строгом уединении. Впрочем, и сам он был вполне доволен одиночеством. Ему очень хотелось, чтобы его никто не трогал хотя бы в начале работы, ибо ему нужно было убедиться, что его дар живописца никуда не исчез.
Бернардино рисовал, и уголь послушно отвечал ему, потом художник стал переносить наброски на стену заранее приготовленной темперой, и перед ним стал постепенно появляться синьор Алессандро в полный рост. Рисуя, Бернардино слушал мессы, выпеваемые за стеной монахинями, один час сменял другой, а простое и вдохновенное пение этих святых женщин было столь прекрасным и сладостным, что порой даже угрожало художнику потерей душевного равновесия. Иногда у него возникало ощущение, будто он тонет в волнах этой божественной музыки, точно в волнах морского прилива, и как только эти волны зальют ему глаза, он совсем пропадет. Бернардино сдвинул брови и даже головой помотал, чтобы прийти в себя, и тут же понял, что пение смолкло, а за ним кто-то наблюдает.
Оглянувшись, он увидел рядом с собой высокую монахиню. Она стояла совершенно неподвижно, но тем не менее чувствовалось, что у нее осанка и манеры знатной дамы. Впрочем, лицо ее, чисто вымытое и лишенное какой бы то ни было косметики, выглядело столь же свежим и опрятным, как у любой деревенской служанки. Кожа у нее была слегка загорелой, с розовым румянцем, губы тонкие и довольно сухие, глаза небольшие, темные, смотревшие на Бернардино весьма дружелюбно. Ей могло быть как двадцать лет, так и тридцать, ибо, как уже было сказано, она избегала всевозможных притирок, мазей и прочих ухищрений, с помощью которых синьоры из высшего света обычно изменяют и улучшают свой облик. Она держалась совершенно естественно и явно имела привычку к светской жизни. Похоже, она была настоящей аристократкой во всем, если не считать ее монашеского облачения. Красавицей ее, пожалуй, назвать было нельзя, но весь облик ее источал несказанное спокойствие, а когда она приветливо улыбалась, лицо ее как бы начинало светиться изнутри такой добротой, что Бернардино страшно захотелось немедленно написать ее портрет. Он прямо-таки физически чувствовал, как успокаивающе эта монахиня действует на него, хотя она еще не произнесла ни слова. Женщина эта точно пролила на израненные чувства художника целебный бальзам, и у Бернардино возникло твердое ощущение, что он когда-то уже встречался с нею, был знаком с нею, что он давно уже ее знает. Монахиня еще раз улыбнулась Бернардино и наконец промолвила:
— Вы, должно быть, синьор Луини? Мне очень жаль, что сегодня с утра здесь некому было вас приветствовать, просто вы пришли как раз в такой момент, когда мои сестры и я отправляли службу и были полностью поглощены молитвой. Нет, нет, — запротестовала она и даже предостерегающе подняла руку, увидев, что Луини собирается слезть с платформы, — не спускайтесь! Мне кажется, что не стоит лишний раз проделывать этот отнюдь не безопасный путь. — Она снова улыбнулась очаровательной улыбкой. — Меня зовут сестра Бьянка, я аббатиса этого монастыря.
Бернардино просто глаз от нее не мог отвести. Аббатиса протянула к нему руку с перстнем, символизировавшим ее высокое положение среди прочих сестер, и он, присев на помосте, прильнул губами к этому перстню, не забыв внимательно его рассмотреть. Это был крест из богемских гранатов, кроваво- красных и казавшихся теплыми, но совершенно ледяных на ощупь. Бернардино показалось, что подобные вещи следует носить лишь пожилым матронам.
— Вы полагаете, что я слишком молода, чтобы управлять подобным хозяйством? — с удивительной прозорливостью вдруг спросила она.
— Простите меня. — Луини смущенно опустил глаза. — Я просто… Да, именно так я и подумал. И потом мне показалось, что такая дама, как вы… Ведь в миру столько всего можно увидеть и сделать!.. — Бернардино покраснел и запнулся. — Я думал, что знатные дамы идут в монастырь, только будучи вдовами или… — Он не договорил.
— Но, синьор, — опять улыбнулась аббатиса, — когда Господь призывает тебя, ты можешь находиться в любом возрасте, ибо Его пути неисповедимы. Я, например, вступила в этот монастырь полных четыре года назад, когда наш повелитель герцог Франческо Второй Сфорца[38] сумел отвоевать этот город. Перемены в жизни, столь привлекательные для других женщин — брак, материнство, — меня никогда не привлекали. Я распределяю свое время согласно каноническому распорядку, и годы мои протекают в соответствии с календарем Божьим.
Луини тоже улыбнулся и вежливо спросил:
— Сестра Бьянка, вы не будете возражать, если я продолжу работу? Я должен ловить момент, когда очень четко представляю себе, что именно у меня должно получиться, а сегодня, похоже, как раз такой день.
— Да, получается хорошо. — Аббатиса подошла чуть ближе. — Очень на него похоже.
Луини, продолжая рисовать, скорее чувствовал, чем видел, что аббатиса по-прежнему стоит рядом и наблюдает за ним. Это напомнило ему, как в церкви Саронно за его работой наблюдал отец Ансельмо, и он опять невольно улыбнулся.
— Вы ведь не против того, что я смотрю, как вы работаете? — спросила аббатиса.
— Обычно я этого не люблю. Но в данном случае я действительно не против, тем более что вы напоминаете мне одного моего друга, который точно так же любил наблюдать за мною. Он тоже представитель церкви.
