тяжелой с самого начала, еще до гибели Эмиля, и, хотя доктора уверяли, что плод развивается нормально, было ясно, что для матери это тяжелая нагрузка. – Если не меня, то кого же еще втягивать? – продолжала Сэнди. – Я говорила тебе вчера: останусь здесь столько, сколько будет нужно. И говорила серьезно.
– А как же твоя работа?
– Ты для меня важнее всякой работы. Если контора не сохранит должность до моего возвращения, они потеряют больше, чем я.
Она произнесла это смело, но при мысли, что потеряет должность, почувствовала спазмы в желудке.
Восемь лет назад ей. пришлось бросить университет, не успев защититься. Нужно было воспитывать младшую сестренку, поскольку родители умерли. Понимая, что пробиваться по службе гораздо труднее без диплома, она все же ушла, потому что сестренка, оставленная на чужих людей, была бы несчастна.
После того как ей удалось зацепиться в сфере рекламы, Сэнди проявила не только способности, но и умение держаться за свое место. И когда восемь месяцев назад ей подвернулся случай продвинуться, она его не упустила. Сэнди работала в Америке, в должности, о которой можно было только мечтать; ей предоставили квартиру, машину и предложили такую зарплату, что она ахнула от неожиданности. Однако… Энн – на первом месте.
Выходя, Сэнди еще раз улыбнулась мечтательной, непрактичной сестренке, всю свою жизнь смотревшей на мир сквозь розовые очки. Зато Сэнди видела все настолько ясно, что иногда это даже мешало.
Эмиль был таким же, как я, думала Сэнди, пересекая маленькую переднюю. Восемь месяцев назад, когда они с Энн решили пожениться, Сэнди как раз предложили эту новую работу, впрочем, старшая сестра была спокойна за младшую. Можно было вполне оставить нежную, мягкую по характеру Энн на попечении Эмиля. И Сэнди отбыла в Штаты.
Войдя, Сэнди увидела Жака Шалье стоящим посреди комнаты; высокая стройная фигура была как‑то не на месте на фоне дешевой обстановки – миниатюрной софы для двоих, потертого ковра и древней качалки, кроме которых можно было упомянуть еще маленький телевизор, поставленный на хлипкий комодик. Ежемесячно Сэнди отсылала добрую треть своей зарплаты на жизнь молодой паре, но даже при этом им приходилось туго, поскольку оба были еще студентами. Однако они считали себя богачами: они любили друг друга. Даже сейчас при этой мысли в горле у Сэнди возник комок.
– Я собираюсь напоить Энн чаем, а вы не желаете, мистер Шалье? – спросила Сэнди. Она холодно указала ему, куда сесть. Она решила, что будет держаться с достоинством; хотя как же ей хотелось, крича во всю глотку, выплеснуть самые грязные ругательства прямо в эту красивую, гордую физиономию.
– Благодарю вас. – Он не улыбнулся. – Чай будет очень кстати, мисс…
– Гоздон, Сэнди Гоздон. Все же присядьте, мистер Шалье. Сожалею, что обстановка у нас не та, к которой вы привыкли, но…
– Мисс Гоздон, я понимаю, что в данный момент вами владеет только одно желание: стереть имя семейства Шалье с лица земли. – Он сказал это без всякого выражения, но в глазах блеснул сарказм. – Однако не кажется ли вам, что при сложившихся обстоятельствах нам следовало бы как‑то договориться?
– Зачем? – Она смело смотрела ему в глаза. – Вот именно – зачем?
– Ради вашей сестры.
– Ей не нужен никто – никто из вашего семейства. Единственный Шалье, который был ей дорог, мертв. Что же вы можете для нее сделать? Только не говорите о деньгах, не смейте!
– Вы полагаете, что ее можно кормить свежим воздухом?
Как я могу ненавидеть мужчину с лицом Эмиля? – думала Сэнди. Хотя у него лицо человека явно постарше. Вся горечь, вся неприязнь, скопившиеся в ее душе, отразились в ее взгляде.
– Я найду, чем ее кормить.
– Вы?! – В его голосе было столько презрения! Он повел рукой, и Сэнди заметила на запястье золотые часы, стоимость которых наверняка покрыла бы годичную плату за эту квартиру. – Я так не думаю, хотя и не сомневаюсь в ваших добрых намерениях. Вашей сестре, видимо, всего лишь двадцать лет, а вам – двадцать один? Двадцать два? К тому же будет еще ребенок!
– Но это ребенок Энн! – Сэнди дрожала от гнева.
– И Эмиля тоже. – Француз был холоден как лед.
– Однако Эмиль мертв, а Энн жива. Мне же, к вашему сведению, двадцать восемь, и у меня в Америке высокооплачиваемая работа. Так что я смогу вполне прилично содержать сестру с ребенком еще несколько лет.
– Неужели? – В глазах его Сэнди прочла удивление, которое он не успел скрыть.
– Представьте себе. – Она заметила вспышку гнева, мелькнувшую словно черная молния на его красивом лице. Впрочем, лицо тут же превратилось в маску, скрывшую мысли этого аристократа.
Ага, не нравится, мистер Шалье, когда кто‑то нарушает ваши планы, подумала Сэнди. Да и я вам не нравлюсь. Ну что ж, это хорошо, даже очень хорошо. Потому что единственное желание, владеющее мной сейчас, – это разрушить схему, вычерченную вашим холодным, логическим умом, и отправить вас назад, в вашу знатную семью, причем – с чувством вины. Вот так!
– Вы думаете, что лишить ребенка тех благ, которые ему положены как сыну Эмиля, – это справедливо и мудро? – спросил француз после долгого молчания, когда они смотрели друг на друга словно два гладиатора перед выходом на арену. – Я слышал от Эмиля, что родители ваши умерли, а близких родственников нет. Значит, вы полагаете, что единственная тетка может заменить ребенку целую толпу близких людей – бабушек, дедушек, тетушек и дядюшек, двоюродных братьев и сестер?
– Безусловно, если все они – Шалье.
– Однако ваш племянник или племянница будет носить эту ненавистную вам фамилию. – Это было сказано с притворной мягкостью. – Фамилию отца.
– У меня нет настроения дискутировать. – Сэнди выпрямилась, пожелав в эту минуту быть высокой, как манекенщицы, чтобы он видел, каким гневом сверкают ее глаза. – Надеюсь, я выразилась ясно.
– А мне это не удалось. – На его лице появилась ледяная улыбка. – Я приехал, чтобы высказать уважение, которое вся наша семья питает к вдове моего брата, но… – Он посмотрел в сторону спальни. – Все, оказывается, иначе.
– Вот именно. – Сэнди не могла сравниться с ним в умении держаться холодно и надменно. Она и не пыталась. Она отдавала себе отчет, что похожа на маленькую разъяренную тигрицу, не хватает только оскаленных зубов. Сэнди ясно понимала, чего он хочет: завладеть ребенком. Тем, что еще не родился. Только это желание держит его здесь.
Она кое‑что слышала об этих старинных, благородных семьях – а Шалье были, несомненно, из таких, – об их неутолимом желании иметь побольше наследников, особенно по мужской линии. Желание это заставляло их сметать все препятствия на своем пути. Она знала, что у Андре пять дочерей. А Жак – явно закоренелый холостяк. Значит, остается только…
– Поскольку Эмиль погиб, все наши связи с вашим семейством оборвались, – сказала Сэнди.
– Не будьте так наивны, мисс Гоздон. Теперь этот глубокий, красивый голос звучал явно издевательски. Француз придвинулся ближе, глядя на нее холодными, сузившимися от злости глазами. И вдруг Сэнди почувствовала те же, что и раньше, спазмы в желудке от запаха его немыслимо дорогого лосьона. Запах сам по себе напоминал о богатстве, власти и влиянии его семьи. А кроме того… Сэнди поразили мужественность этого человека, его невероятная энергия и чувственность, проявлявшиеся
