который хочет спрятаться. На Клэр накатила волна нежности, и, не осознавая, что делает, она откинула непокорную черную прядь с его лба.
– Сейчас уже утро, – мягко прошептала она, – ты проснулся, и кошмар позади.
– Он никогда не кончится, – мрачно ответил Дэнзил. – Таким вещам нет конца. Они приходят во сне, когда ты не можешь от них защититься.
– Ты хочешь поговорить об этом? – осторожно спросила Клэр, пораженная, что Дэнзил чего‑то боится.
– Ты ждешь ужасающего рассказа о смертных грехах? Нет, в моих кошмарах нет ничего необычного – детские страхи, от которых я должен был избавиться много лет назад…
На секунду Клэр успокоилась, но, вспомнив, каким ужасом был наполнен его крик, нахмурилась. Хотя Дэнзил и считал свой сон обычным, страх его был беспредельным.
– У тебя было тяжелое детство? – Клэр будто шла по тонкому льду, когда один неверный шаг – и вы в ледяной воде. Каждый вопрос она тщательно обдумывала, прежде чем задать его. Она достаточно хорошо изучила Дэнзила и понимала, что он не из тех людей, которые охотно распространяются о своей жизни. Как и она сама. Оказывается, у них больше общего, чем она предполагала, вдруг подумала Клэр.
– В моем детстве было немало плохого.
Клэр глубоко вздохнула. Она с удивлением обнаружила, что ей приятно быть посвященной в его тайны. Так, наверное, радуется человек, который сумел уговорить дикую птицу взять пищу с руки.
– Ты не ладил с родителями?
Он зло рассмеялся, отнимая руки от лица. Устремил на нее жесткий взгляд своих холодных серых глаз.
– С родителями?.. Когда мне было два года, моя мать сбежала с другим мужчиной, а отец не имел понятия, как со мной обращаться. Он отдал меня, несмышленого ребенка, на воспитание тетке и тоже исчез. У тетки было четверо собственных детей‑подростков – все мальчики. Сказать, что они не были рады моему появлению в семье, – значит ничего не сказать. Они сделали все, чтобы моя жизнь там превратилась в ад. И им это удалось.
– Они дразнили и пугали тебя?
– Богатое воображение подсказывало им сотни различных способов заставить маленького мальчика пожалеть, что он родился на свет.
– Но почему ты никогда не говорил об этом? Например, их матери?
– Мои двоюродные братья были достаточно умны и, издеваясь, не оставляли следов у меня на теле – раны не заживали в моем неокрепшем сознании. А тетя Флора никогда не замечала того, чего не хотела замечать. Для нее я тоже был нежеланным гостем и обузой. Муж ее умер, денег на питание и одежду едва хватало. Она взяла меня «из жалости» и повторяла это по десять раз на день. Она полагала, что выполнила свой долг. Тетя Флора была религиозной женщиной и, очевидно, «выполнив свой долг», рассчитывала заполучить место в раю. Она была скупа на проявление чувств, разве что речь шла о ее детях. Конечно, она следила, чтобы я был сыт, одет, обут, раз в неделю, по воскресеньям, посещал приходскую церковь, однако этим ее забота обо мне исчерпывалась. Моя тетя не была жестокой, скорее, безразличной к чужому горю, но ее «мальчуганы», как она их ласково называла, казались мне воплощением зла. Когда они были в школе, я мог примириться с жизнью в тетиной семье, но выходные и праздники превращались для меня в муку. Особенно я ненавидел Рождество, когда мои двоюродные братья собирались дома и не выходили гулять из‑за холода. Оставаясь в четырех стенах, они спасались от скуки, устраивая мне розыгрыши. Они придумывали все новые и новые жестокие забавы, они унижали и истязали меня.
– Понимаю, – мягко сказала Клэр. – Я тоже не любила жестоких шуток в детстве. Что же это были за игры?
– О, со стороны они выглядели вполне невинными, но, когда тебе четыре года от роду, такие игры кажутся настоящими пытками. Когда мне было пять, в Рождество кузены засыпали мою кровать елочными иголками и кинули меня на постель. Мне было не очень больно, гораздо больше я страдал от унижения. Иногда братья заталкивали меня в кладовку и запирали на долгие часы. Мое сердце рвалось на части от страха в кромешной тьме. С тех пор я страдаю клаустрофобией. Обычно они прятали или ломали предназначенные мне рождественские подарки и сваливали вину на меня. Тетя Флора, сторонница строгих наказаний, била ремнем полумертвого от страха племянника, искренне считая, что наставляет его на путь истинный. Я помню игру, которая нравилась им больше всего. Они называли ее «Сдобная булка»: все братья держали меня над огнем и делали вид, что сейчас зажарят живьем. Конечно, они не дали бы мне упасть, но разве объяснишь это Маленькому ребенку, который все принимает всерьез? Главной их целью было напугать меня до смерти, и смертельный страх вызывало как раз то, что они еще не сделали, но сделают в следующую минуту… Они постоянно выкручивали мне руки и дергали за волосы, для них это было так же просто, как пнуть ногой собаку.
Слушая Дэнзила, Клэр едва сдерживала слезы. Печальный рассказ о малютке сироте, вынужденном выносить такие мучения, вызвал в ней одновременно страшную ярость и сострадание.
– Как долго ты терпел их издевательства?
– Мне казалось, что целую вечность, но на самом деле – пять или шесть лет. Когда мне исполнилось восемь, братья уже окончили школу и либо работали, либо учились в колледже. К тому времени им уже наскучило развлекаться за мой счет.
– Теперь я понимаю, почему ты ненавидишь Рождество, – тихо произнесла Клэр.
– Я говорил тебе об этом?
