– Для меня не было хуже времени в году, чем Рождество. Я ненавидел фальшивые рассуждения о всеобщей любви и праведной жизни, в которые пускалась тетя, тогда как ее сыновья измывались надо мной у нее за спиной. Тетя же притворялась, что ничего не замечает.
– Как она могла так поступать?!
– Наверное, она просто не желала признавать, что ее дети не ангелы. Разве не все матери свято верят, что их чадо – само совершенство? Особенно им хочется в это верить в Рождество. Я же с детских лет ненавидел его – церковные службы, гимны по телевизору, поздравительные открытки, мишуру и рождественскую елку. Находя прямую связь между праздником и своими мучениями, я считал Рождество символом лицемерия и равнодушия.
– Неудивительно… – едва слышно прошептала Клэр.
– Кажется, все семьи на свете собираются вместе на Рождество, – продолжал Дэнзил. – По телевидению показывают старые фильмы, по радио крутят сладкие до тошноты песни. А для меня этот праздник насквозь пропитан ложью и притворством. Про себя я в детстве молился, чтобы он поскорее прошел.
Клэр не пыталась спорить. Сейчас было не время и не место убеждать Дэнзила в обратном. Она лишь мягко сказала:
– Понятно, что тебя мучают кошмары. События детства оказывают более глубокое влияние на жизнь человека, чем все последующие годы.
– Похоже… – согласился Дэнзил, вздыхая. – Глупо, верно? Прошло больше двадцати лет с тех пор, как умерла моя тетя, и столько же времени я не видел никого из кузенов. Я должен забыть их жестокость, но… – Он пожал плечами, потом более спокойно продолжил: – По иронии судьбы, тетя Флора умерла под Рождество от сердечного приступа. Никому даже в голову не приходило, что у нее слабое сердце. Ее смерть потрясла родных. – Он запнулся. – Нет, это не вся правда. Всей я никому не рассказывал, но, по сути, из‑за меня с ней случился приступ… Мои братья приехали к матери встречать праздник. Двое из них уже были женаты и обзавелись детьми, другие двое приехали с подружками. Тетя была на вершине блаженства. Она без устали повторяла, какой это прекрасный семейный праздник – Рождество – и какие у нее чудесные сыновья… В конце концов я не сдержался и стал кричать. Я кричал, что ее сыновья были маленькими садистами и что я их ненавижу… ненавижу…
Он снова запнулся, тяжело дыша. Руки его дрожали. Клэр взяла его руки в свои. Боль, написанная на его лице, казалось, передалась ей.
– А ты… ты сочувствуешь мне, Клэр?
Горячая краска прилила к ее щекам. В его словах она услышала насмешку. Клэр попыталась убрать свои руки, но он удержал их.
– Я не собираюсь смеяться над тобой. Я нередко оказывался в подобных ситуациях, только обычно я выступал в роли внимательного слушателя, готового помочь советом. Мне как режиссеру часто плачутся в жилетку, и это естественно, особенно когда имеешь дело с темпераментными, эмоциональными людьми – актерами.
– А тем более – красивыми актрисами… – не удержалась Клэр. И встретила его веселый взгляд.
Клэр почувствовала, как на ее щеках разгорается пожар. Она готова была откусить себе язык. Он наверняка распознал скрытую ревность в ее словах.
– Должен сказать, – чуть смущаясь, добавил он, – что для меня ново быть рассказчиком, и я вовсе не хочу утомлять тебя перипетиями своего трудного детства.
– Ты совсем не утомляешь меня! – поспешно заверила Клэр. Наоборот, она стремилась лучше узнать Дэнзила.
– Мне не хочется рассказывать дальше, ведь то, что случилось потом, выставляет меня в плохом свете. – Дэнзил нахмурился, однако, помолчав, продолжил: – Я горел желанием уязвить тетю, причинить ей душевную боль. И это самое непростительное в моей истории. Я обозлился, потому что тетя вся светилась от радости за себя и за «мальчиков». Я же не забывал, как в тетином доме обходились со мной, сиротой, которым можно пренебречь, которого можно обидеть… Потеряв власть над собой, я раскричался. В переходном возрасте все защищают правду… Я считал себя обязанным восстановить справедливость и бросал обвинения в лицо тете. Конечно, она не поверила мне. А если бы и поверила, то никогда не призналась бы в этом. Она начала ругать меня, кричать в ответ… и вдруг, схватившись за грудь, стала хватать ртом воздух. Пошатнулась и упала на стул. Я страшно перепугался, подбежал к ней – спрашивал, все ли в порядке… А она ударила меня. Это движение было последним в ее жизни. – Дэнзил снова поднял глаза на Клэр. Он был белым как полотно. – Ударила. Последнее, что она сделала… А потом умерла, и я не пытался ей помочь.
Клэр неудержимо захотелось обнять его, но она побоялась и лишь крепче сжала его руки.
– Ты, наверное, был очень напуган. Ты был слишком мал и страдал из‑за своей вины… К тому же ты, вероятно, не знал, что нужно делать в таких случаях!
– Вообще‑то, я даже толком не понял, что произошло. Она громко кричала, а в следующую секунду затихла навсегда. – Он сосредоточенно смотрел на Клэр, в его потемневших глазах затаилась печаль. – Я не пытался помочь ей – вот что не дает мне покоя. Я просто стоял как столб и ничего не делал. Время как будто остановилось. А я – я онемел. Мне казалось, был какой‑то особый смысл в том, что тетка, никогда не питавшая ко мне добрых чувств, в последнюю минуту перед смертью ударила меня.
– Ты был в шоке.
– Да, наверное. Сначала я не понимал, что происходит, потом запаниковал. Я не бросился оказывать ей первую помощь, а вызвал «скорую». Врач сказал, она умерла мгновенно, но я никогда не был до конца уверен в том, что он не ошибся.
– Ты был ребенком, Дэнзил! Ясно, что ты испугался.
– Не знаю… Может, если бы я сделал чтонибудь… искусственное дыхание, массаж сердца… Если бы у меня получилось, она бы выжила.
Клэр едва сдерживала подступившие к горлу рыдания. Его глаза были как два глубоких колодца, до краев наполненные болью.
– И ты не можешь избавиться от чувства вины…
– Я старался забыть о ней, но ты права, меня не покидало чувство вины. В конце концов, она взяла меня в дом, хотя не была обязана заботиться о сироте, и потом, не она – ее сыновья мучили меня. Сейчас они, наверное, почтенные, уважаемые люди. Мне не повезло, что я узнал своих двоюродных братьев, когда они были в переходном возрасте. Подростки обычно забавляются, муча других. А тетю нельзя осуждать за то, что у нее не осталось для меня ни капельки любви, после того как она отдала ее всю четверым детям.
