Лестница в доме механика Васина была грязная и вонючая. Открыла толстая неопрятная женщина. Она сказала, что хозяин недавно вернулся с ночной смены и только что лег спать. Вскочил он взъерошенный и небритый.
— Прости, что разбудил, — сказал Григорий. Приехал на один день и целое утро не могу никого застать. Случайно узнал, что ты уже наверное будешь дома и приехал.
Механик был второстепенным членом второстепенной группы, проявлявшим до сих пор мало активности, но парнем вполне надежным. Теперь он сидел на постели, протирая воспаленные от ночной работы глаза, стараясь скорее собраться с мыслями.
— Что слышно про фронт? По сводкам трудно составить себе ясную картину, — сказал Григорий.
— Вчера было собрание парт и профактива, — окончательно пришел в себя механик, — пригласили и меня. Парторг заявил прямо, что фронта нет, а есть повсеместная каша, призывал сплотить свои ряды для защиты матери Родины. Говорил, что теперь все дело в стойкости и патриотизме, о Сталине и партии ни слова.
— Как же реагируют рабочие? — спросил Григорий.
— Молодежь поддается на патриотизм, — сказал Васин, — наш возраст больше помалкивает. Вообще же, если дальше пойдет в том же духе, власти не сдобровать. А как думаешь, можно мне будет поступить в офицерскую школу, когда коммунистов не будет? — Васин очень серьезно, с едва уловимым смущением, посмотрел на Григория.
Григорий первый раз в жизни почувствовал, что на него смотрят, как на возможного представителя новой власти. Это было так неожиданно, что Григорий не нашелся, что ответить на наивный вопрос Васина.
— Как у тебя дела с призывом? — спросил Григорий после минуты молчания.
— Завод даст мне бронь, как незаменимому специалисту, — ответил Васин, — по-видимому, я останусь в Москве.
— Это хорошо, — сказал Григорий, — мое дело хуже, но сейчас надо стремиться только к одному: в случае если немцы займут столицу, всем собираться сюда и начинать развертывание организации в новых условиях, Какие это будут условия, сказать нельзя, но наша задача — это создание независимой русской силы любой ценой и любыми жертвами. Так и передай своим ребятам, а то я уже наверное никого кроме тебя повидать не сумею.
Руководителя следующей группы, инженера, Григорий поймал на службе во время обеденного перерыва. Вышли в небольшой сквер и нашли пустую лавочку. Говорили тихо, но инженер возбужденно размахивал длинными руками и из всей его тощей, жилистой фигуры выпирало радостное волнение.
— Конец теперь товарищам, конец! — говорил инженер, — через месяц немцы будут в Москве. Ты себе представить не можешь, какой уж теперь хаос в моем учреждении! Если Финская война вызвала разруху, то теперь у них уж, конечно, все развалится, Что касается меня и моих инженеров, то мы все имеем бронь и пока остаемся на месте. При приближении фронта могут эвакуировать в тыл. Если к этому времени хаос усилится, можно будет просто не подчиниться приказу об эвакуации и остаться. Развернуть организацию и наладить жизнь в случае прихода немцев будет очень легко — вся сволочь отступит с большевиками в Сибирь, надо только позаботиться о том, чтобы осталось больше специалистов. С их помощью можно наладить любую отрасль управления и значительно лучше, чем это было до сих пор. Жаль только, что концлагеря в значительной степени останутся в тылу и лучший элемент в среде заключенных может быть расстрелян. Но все это меркнет перед перспективой освобождения России.
Инженер ушел, высокий и стремительный. Григорий еще несколько времени оставался сидеть на лавочке. Две пожилые женщины с детьми пришли и сели рядом. У одной был вид бабушки, другая, видимо, была домашней работницей.
— Наши-то в Казахстан переезжать собираются, — сказала нараспев домашняя работница.
На толстом лице бабушки появилось злорадное любопытство.
— Ну? — протянула она радостно.
— Конечно, им что! — продолжала домашняя работница. — Сам-то и там ответственную работу получит, а воевать за них наши мужья пойдут… голод начнется… их это не коснется, в закрытых распределителях до конца все получать будут.
Женщины оглянулись на Григория и заговорили тише.
Кажется 17-ый год наоборот начинается! — подумал вставая Григорий, и языки развязываются и крысы с корабля бегут.
Когда Алексей Сергеевич рассказывал об аресте Николая, Григория больше всего поразило, что старик оставался совсем спокойным. Алексей Сергеевич сидел на своем обычном месте за круглым столиком седой, слабый и какой-то ясный. Обычного задора не было, пальцы не барабанили по столу.
— Надежда Михайловна прилегла, — говорил тихо старик. — Целое утро опять ходила… искала Колю. Теперь плохо стало, не так, как тогда, когда вы все сидели. НКВД не дает никаких справок о заключенных.
Теплый ветер шевелил занавеску и ерошил седой пух на белых висках профессора. — Как он постарел! — Григорий почувствовал, что рыдание подкатывает к горлу. Если бы Алексей Сергеевич держался хуже, Григорий наверное бы думал о том, как успокоить старика и не почувствовал бы сам так остро потерю друга. Григорий вспомнил лес, черную телогрейку, уходящего десятника, сосну, сучья, похожие на руки скелета, тоску, дошедшую до предела, который способен вынести человек и встревоженное, но твердое лицо Николая. — Да, тогда мне надо было пережить все это, чтобы поверить, но зачем Николаю? Ведь он и так идет по правильному пути. Зачем, зачем столько горя?
Григорий спустил голову, слеза от резкого движения упала на пол. Алексей Сергеевич встал и зашуршал, доставая что-то из ящика письменного стола, затем его туфли снова зашмыгали и он возвратился к Григорию.
— Встань, Гриша!
В дрожащих огрубевших руках Григорий увидел большой крест на серебряной цепочке.
— Я… я хочу благословить тебя, — сказал Алексей Сергеевич. — Это очень старый наш родовой крест еще времен смуты… я все думал дать его Коле, если призовут. На, надень.
Григорий наклонил голову. Алексей Сергеевич перекрестил его и неловким движением, зацепив цепочкой за ухо, надел крест на шею.
— Спасибо, — сказал Григорий. Мне мой крестильный крест Леночка привезла в лагерь после самого страшного времени заключения, а сейчас вы благословляете перед новыми испытаниями. Теперь тоже страшно, но, несмотря на всё, есть надежда… уверенность далее, что Россия будет, наконец, свободна.
Старик как-то странно посмотрел на Григория, как будто не понял, что он говорит.
— Гитлер разобьет Сталина, — пояснил Григорий.
Старик горько усмехнулся и сел к столику.
— Мы освободим всех… все концлагеря, Николая, — сказал Григорий.
Старик покачал головой:
— Не для освобождения идут в Россию немцы, это повторение 14-го года и только.
— Я не об идеализме их говорю, — с горечью возразил Григорий, — просто им иначе нельзя выиграть войну, как освободив нас от большевизма. Потом они, конечно, захотят себя компенсировать, но главное будет сделано.
Старый задор вспыхнул в черных глазах профессора:
— Не верь иностранцам, Гриша: они глупее и корыстнее здравого смысла. Не освободят нас немцы! Они хотят только занять место большевиков и заставить Россию воевать против остального мира. Для русского народа это не будет выходом.
Когда Григорий собрался уходить, Алексей Сергеевич разбудил Надежду Михайловну. Старушка вышла осунувшаяся, бледная, но такая же светлая и спокойная, как и Алексей Сергеевич. Прощаясь, она крепко обняла Григория, несколько раз перекрестила, всхлипнула и быстро ушла за шкап в свой угол.
— Хорошие старики Осиповы, — думал Григорий, выходя на улицу, — хорошие, прямые и честные… но психологию 1914 года преодолеть не могут. Не могут понять, что проблема большевизма давно уже переросла узко национальные интересы отдельных государств. Николая арестовали! Скорее бы получить
