под сохранность государственным органам для вывозки его в тыловые районы».
— Да, это катастрофа, настоящая катастрофа! Павел встал, нервно прошелся по комнате и остановился возле микрофона.
«Все ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться»…
За спиной Павла раздались глухие всхлипывания. Он с удивлением обернулся и увидел, что лицо хозяйки искажено ужасом, рот раскрыт, а все короткое полное тело сотрясается в конвульсивных рыданиях.
— Погубит, погубит он нас всех! Собственного народа не жалеет. Что мы без хлеба делать будем? — хозяйка упала грудью на стол и зарыдала.
«В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды, конные и пешие, — Павел опять не пропускал ни одного слова, — создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии… поджога лесов, складов, обозов. В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников»…
Павел украдкой посмотрел на хозяйку: она лежала по-прежнему на столе и жалко всхлипывала.
«Преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывая все их мероприятия».
Павел выпрямился. — И он еще смеет вспоминать Отечественную войну! Мы всегда знали, что большевики постараются хлопнуть дверью перед уходом. Но до такой степени… сам сказал, вся Литва, часть западной Украины и Белоруссии — это за десять дней! Через месяц будет половина европейской России и ее он готов уничтожить. Нет, не может быть никаких колебаний, жребий брошен и другого выхода у нас нет. Действительно, хоть с чортом, но против Сталина!
Радио замолкло. Павел подошел к хозяйке и дотронулся до ее плеча, не зная что сказать в утешение. Старуха зарыдала сильнее. Она не подняла головы, она еще боялась последствий своей откровенности, но в то же время Павел чувствовал, что лед между ними уже сломан и если бы он мог сказать ей о своем решении, она бы его полностью одобрила.
Павел вышел на улицу переполненный впечатлениями от речи Сталина и пошел к Свечину. С начала войны Свечин, как и Павел, потерял возможность въезда в Москву, жил безвыездно в местечке и нервничал от этого еще больше Павла.
Когда Павел вошел в комнату, литературовед ходил из угла в угол своей обычной крадущейся походкой, раскачивая в такт движению массивной головой с ястребиным носом. За столом сидел незнакомый молодой человек, посмотревший на Павла большими тусклыми глазами.
— Знакомы? — нервно остановился Свечин, — Мой сосед по комнате, Смирнов, тоже отсидел пять лет за контрреволюцию. Рассказывайте дальше — бросил Свечин, начиная снова метаться по комнате. — Ваш рассказ как раз должен заинтересовать Павла Александровича — это по его части.
— Говорят, сегодня в церкви села Алексеевского будет молебен о даровании победы, - — повернул к Павлу бледно-серое лицо Смирнов, — это всего шесть километров, я хочу пойти: как-никак история… фрагменты современной «Войны и мира».
Павел почувствовал негодование, но сдержался. Все сказанное Смирновым в присутствии двух свидетелей и особенно незнакомого Павла могло быть маскировкой.
— Судя по речи Сталина, положение действительно серьезное, — осторожно сказал Павел.
— По существу Сталин объявил вторую отечественную войну, — с увлечением заговорил Смирнов, — и он, конечно, прав народ охвачен патриотическим подъемом.
Павел внимательно посмотрел в пустое лицо молодого человека. В голосе его звучало настоящее волнение. Для маскировки вполне достаточно было сочувственно отозваться о патриотическом молебне. Либо он переигрывает из трусости, либо действительно охвачен подъемом, — думал Павел.
Молчание Павла, видимо, не понравилось Смирнову. Он быстро простился и вышел.
— Что это за человек? — спросил Павел.
Свечин продолжал метаться, как зверь в клетке.
— Почему вы спрашиваете? — Свечин остановился и подозрительно посмотрел на Павла.
— Ни почему — просто интересно. Вы говорите, он тоже был в лагере?
— Неокончивший литературовед, — зашагал опять Свечин, — сидел за контрреволюционную агитацию, освободился в 38-ом году. Тут ведь нашего брата и раньше много было, только фактически никто не жил, а теперь, когда все съехались, в некоторых комнатах по 5 человек оказалось.
Водворилось молчание. Свечин все продолжал ходить.
Как война переменила ситуацию, — думал Павел. — Час тому назад, до речи Сталина, я боялся своей хозяйки и почти доверял Свечину. Свечин привез меня в это местечко и помог найти квартиру потому, что мы оба бывшие заключенные и когда меня выбросили как раз за это из Москвы, мне посоветовали обратиться к нему, как к «специалисту» по полулегальной жизни. Хозяйка же могла оказаться агентом, приставленным для наблюдения за нами обоими, а сегодня происходит что-то странное. Речь Сталина хозяйка восприняла так же, как и я, а Свечин стал вдруг непонятным. Может быть, он настроен, как Смирнов? Мало вероятно.
Павел вспомнил, как два дня тому назад они пошли со Свечиным на прогулку. Вечерело. Дорога вывела на моховое болото. Далеко впереди чернел зубчатый обрез леса, над лесом висел тяжелый шар заходящего солнца. На коричневых кочках горели кровавые блики. Свечин остановился.
— Хороший момент для атаки с той стороны поляны на нашу.
— Вы были в армии? — спросил Павел.
— Был в чине старшего лейтенанта, — холодные глаза Свечина вдруг смягчились. — В нашей организации я заведывал военным отделом.
— Как война развязывает языки! — подумал тогда Павел, но дальше расспрашивать не стал. Какое-то неясное ощущение остановило его от откровенного разговора. Теперь Павел чувствовал, что ощущение это имело основания.
— А как у вас с воинской повинностью? — остановился опять Свечин.
— На Финскую войну меня было взяли, но сразу освободили как имеющего высшее образование и не имеющего военной специальности. Потом аттестовали для работы в редакции фронтовой газеты, но временно, а когда выгнали из Москвы, то местный военкомат так и не понял, кто я такой, стал выяснять да спрашивать — до сих пор тянут…
— Это хорошо, — с нескрываемой завистью сказал Свечин. — Меня после освобождения записали в сержанты, могут мобилизовать каждую минуту.
— Гражданин Свечин дома? — раздался за перегородкой громкий женский голос.
Свечин дернулся, как будто через него пропустили электрический ток, выскочил за дверь и через мгновение вернулся, держа в руках повестку военкомата.
— Призвали-таки! яростно прошептали тонкие губы.
Хозяйка Свечина, худая, изможденная женщина, вошла в оставшуюся открытой дверь, села на табуретку и скорбно посмотрела на жильца. Свечин стоял посреди комнаты, тяжело дышал и все читал тоненький белый листочек.
— Беда, — заговорила хозяйка тихо, — беженцы уже есть. К моей тетке, той, что у станции живет, вечёр приехали из Белоруссии… сила, говорят, страшная идет и все на автомобилях и мотоциклетках. Наши и убегать не успевают — все сдаются. А авиация бомбит — спасу никакого нет… что народу погибло!
Глаза Свечина засверкали дикой злобой.
— Беженцы и раненые всегда распускают панические слухи. Незачем их распространять, — цыкнул он на хозяйку.
Хозяйка съежилась и моментально скрылась за дверью.
— За что вы ее так? — не выдержал Павел.
— Как за что? — глаза Свечина впились в лицо Павла. — Вы разве не видите, что она довольна, рада? Немцы наступают! Может быть, и вы рады? Так имейте же в виду, что с большевиками мы могли играть, могли прописаться здесь, а жить в Москве… с немцами этого не будет: у них порядок, они в столицу так легко не пропустят, они…
Неужели он всерьез думает, что Сталин лучше немцев? — Павел вспомнил приказ сжигать хлеб, горючее, леса и все ценное имущество, т.е. города и деревни. И это при бегстве собственной армии и
