вместе с июня, и она с удивлением спрашивала себя, как ей удалось прожить без него все это время и как она переживет, когда он снова уедет.
– Ты учила язык? – спросил Шон по-английски.
– Каждый день, – тоже по-английски ответила она.
– Каждый день, – улыбаясь, повторил он, подражая ее мягкому произношению. По совету Шона Мерседес начала изучать английский еще весной. У нее обнаружились незаурядные способности к этому языку, и сейчас она могла уже довольно свободно читать английские газеты.
Дома Мерседес приготовила Шону ванну и, пока он нежился в ней, замочила для стирки его грязную одежду, из карманов которой вытащила горсть монет и несколько помятых дешевых сигарет. Она сварила ему кофе – не тот суррогат, что делают из жженых желудей, а настоящий бразильский, купленный ею на черном рынке по бешеной цене и сохраненный до его приезда.
Мерседес принесла кофе в ванную и стала следить, как изменяется выражение его лица, когда он сначала недоверчиво понюхал напиток, затем сделал маленький глоток.
– Как тебе это удалось? Ты что, продала собственную душу?
– Нет, кое-что более осязаемое, – улыбнулась она. – Кое-что мягкое, теплое и пушистое.
– Да знаешь, что я с тобой за это сделаю?! – с шутливой угрозой в голосе прорычал Шон.
– У тебя одни глупости на уме. Я продала одного из моих кроликов.
– Твоих что?
– В прошлом месяце мама привезла мне несколько крольчат из Сан-Люка. Они живут у меня на балконе. Хлопот с ними никаких – ведь капустные листья и траву нетрудно достать. А в наши дни они стоят уйму денег. Между прочим, на обед у нас будет рагу из кролика.
– И ты способна убить это прелестное мохнатое создание и съесть его?
Мерседес кивнула.
– Запросто. От длинных ушей до пушистого хвостика. Даже косточек не оставлю.
– Какой же ты прожорливый капиталист! – весело произнес Шон, затем, закрыв от наслаждения глаза, стал потягивать кофе.
Она взглянула на его обнаженное тело, лежащее в ванне, и почувствовала прилив непередаваемой радости от того, что этот мужчина принадлежит ей. У него была великолепная фигура, вот только исхудал он ужасно. Из-под загорелой кожи проступили ребра. Живот был твердым и плоским, как доска. На лице пролегли морщины усталости, под глазами обозначились темные круги. Губы казались сухими и потрескавшимися.
– Тяжело было? – тихо спросила Мерседес. Шон допил кофе и передал ей чашку.
– Да-а по-разному, – отмахнулся он.
Но по его внешнему виду она поняла, что ему пришлось хлебнуть немало.
– Говорят, наши войска провели успешную наступательную операцию. И еще говорят, что теперь победа близка как никогда.
– Да уж… Я тоже слышал эту болтовню. Та еще была операция… У тебя не найдется приличных сигарет?
– Я купила для тебя сигары. Но только не надо курить до обеда. Ты не хочешь рассказать мне об этом?
– Рассказывать-то, по правде говоря, нечего, – проговорил Шон с оттенком горечи в голосе. – Сначала мы захватили их врасплох. Форсировали Эбро на лодках и по понтонным мостам. Ты, наверное, слышала…
– Это было во всех газетах, – кивнула Мерседес.
– Они не ожидали от нас такого. Будь мы вооружены как следует, мы гнали бы их до самого Мадрида. Но у нас не было ни воздушной поддержки, ни хоть более менее сносной артиллерии. Мы просто голову поднять не могли, когда они начали нас обстреливать. Мы выбрались на берег неподалеку от Гандесы и так и лежали, уткнувшись мордой в землю, под палящим солнцем, пока они поливали нас свинцом. Да их самолеты-штурмовики то и дело атаковали. – Он приподнялся на локте. Было видно, как напряглись все его мышцы. – Предполагалось, что нам удастся окопаться, но черта с два ты выроешь там даже маленькую ямку – не земля, а монолит. Укрыться негде, даже дерева не найдешь, чтобы спрятаться. Воды нет. Мы несколько раз пытались захватить эти скалистые холмы, и каждый раз они отбрасывали нас назад. Да еще солнце, будь оно проклято… Просто поразительно, как быстро начинают смердеть трупы на такой жаре! И похоронить их невозможно. Они разбухают буквально на глазах. Так, что рвется одежда. И воняют, как… – Он снова лег в воду и бросил на Мерседес какой-то затравленный взгляд. – Я столько товарищей потерял, Мерче… Столько хороших американских парней. Все они остались гнить там среди камней. Мне пришлось в течение шести часов лежать рядом с одним малым… Его звали Харви Мандельбаум… А он все раздувался и раздувался… Потом на нем лопнула рубашка, и его стали жрать мухи. Мне казалось, я не вынесу этого. Я просто не могу поверить, что снова вижу тебя. Я не могу поверить, что это ты, живая.
– Это я, Шон, – ласково сказала она, глядя на американца мокрыми от слез глазами, затем наклонилась и нежно поцеловала его. – Это я, любимый.
Он вздохнул.
– Я рад, что могу выговориться тебе. Ты знаешь, что я имею в виду. Ни одной другой женщине я бы не смог рассказать все это. Но ты… ты меня понимаешь…
«А ведь через два дня он должен снова возвращаться на фронт», – пронеслось у нее в голове.
– Не испытывай больше судьбу, Шон, – взмолилась она. – Хватит. Это не может продолжаться долго.
– Да, Мерче, это конец. Нам предстоит последний бой. Ничего не поделаешь, все катится к чертям собачьим. Своим наступлением мы лишь немного потревожили Франко, но Франко не любит, когда его тревожат. Теперь он обрушится на нас всей своей мощью. Передай мне, пожалуйста, бритву, дорогая.
Пока Шон намыливал щеки и брился, Мерседес держала перед ним зеркало. Она смотрела, как под гладкой мокрой кожей перекатываются твердые, как камень, мускулы, и чувствовала просыпающееся в ней желание.
Чисто выбритый он был умопомрачительно хорош собой.
– Ну как, лучше? – сверкнув белозубой улыбкой, спросил Шон.
– Чудесно! – Она поцеловала его. – Хочешь есть?
– Нет, есть я не хочу. Мерседес направилась к двери.
– Тогда жду тебя в постели.
Чувствуя некоторое смущение, она задернула шторы, и в спальне воцарился полумрак. Она сняла платье и туфли и легла, оставшись в одной комбинации. Ее била легкая дрожь. Ведь столько времени прошло…
С тех выходных, проведенных в Сан-Люке, они так мало были вместе – лишь пару дней в июне и четыре дня в июле. И вот еще эти два августовских дня. И все.
Вытирая голову полотенцем, в комнату вошел Шон. Он был голый.
– Я смотрел твоих кроликов. Симпатичные.
– Ты в таком виде выходил на балкон?
– Конечно. Пусть все тебе завидуют. А что это здесь так темно? – Он подошел к окну и взялся за штору.
– Пожалуйста, не надо, – попросила Мерседес.
– Но я хочу видеть тебя.
– Лучше иди ко мне. Разглядывать меня будешь потом – Она протянула к нему руки.
Шон нехотя отпустил штору. В затемненной спальне его кожа имела оттенок червонного золота. Он обнял Мерседес и уткнулся лицом ей в шею. Она крепко прижала его к себе.
– Слава Богу, ты снова рядом, – прошептали ее губы. – Каждый день без тебя кажется мне вечностью. Я так волнуюсь за тебя…
– Я люблю тебя, Мерче, – по-английски произнес Шон.
Как всегда, когда они встречались после долгой разлуки, любовь, которой они предавались с безрассудным отчаянием, была похожа на жестокий, сметающий все на своем пути ураган, на тропический ливень.
