влажной после вчерашней стирки. Мерседес наотрез отказалась выходить замуж в халате санитарки – как это было модно в то время – и надела кремовую юбку и блузку. В руках она держала букет белых цветов. На голове у нее был белый берет с прикрепленной к нему вуалью. Оба они выглядели такими, какими и были на самом деле, – красивыми, молодыми и без гроша в кармане.
В просторном коридоре другие пары стали позировать фотографу. Группка солдат запела какую-то скабрезную песню. Кто-то бросил горсть конфетти. Вне себя от счастья, Шон вытащил Мерседес на улицу, поднял ее на руки и закружил.
– Я люблю тебя, миссис Шон О'Киф, – крикнул он по-английски. – У нас с тобой медовый месяц, ты чувствуешь это?
Его лицо прямо-таки светилось от восторга. На их свадьбе не было никого из знакомых – ни боевых товарищей Шона, ни подруг Мерседес из Саградо Корасон. Она даже своим родителям не отправила телеграмму, потому что Шон посоветовал ей на следующей неделе самой съездить в Сан-Люк и лично все им рассказать. Вцепившись в его мускулистые руки и глядя ему в лицо, она вдруг остро осознала, как, в сущности, одиноки они были и как сильно зависели друг от друга.
– Поставь меня на землю, дурачок, – смеясь сквозь слезы, проговорила Мерседес.
– Весь мир теперь наш! Только наш! – пропел Шон, улыбаясь ей белозубой улыбкой.
Проходившая мимо старушка остановилась и тоже улыбнулась.
– Что, ребятки, только что поженились?
– Да, мамаша, – сказал он, опустив наконец Мерседес, но продолжая обнимать ее. – Мы только что поженились. И теперь у нас медовый месяц!
– Вы такая красивая пара! – проговорила старушка, уставившись на них добрыми глазами. – И такие молодые, такие здоровые. Да благословит вас Господь. Будьте счастливы. А ты в отпуске, солдатик?
– Да, – кивнул Шон.
– И когда же снова на фронт?
– Завтра, – ответил он, мрачнея.
Старая женщина покопалась в своей котомке, что-то выудила оттуда и сунула Шону в руку. Это были дешевые деревянные четки.
– Они защитят тебя, – доверительно шепнула она. Молодые отправились обедать в отель «Палас», где, объединив свои финансовые ресурсы, сняли на одну ночь шикарный номер. Это был великолепный, построенный в девятнадцатом веке отель, своей белизной и богатыми украшениями напоминавший роскошный свадебный торт. Из его окон открывался замечательный вид на площадь Каталонии, островок изящества и красоты среди унылой серости и однообразия войны.
В ресторане на белоснежных скатертях лежали серебряные приборы, на столах стояли вазы с цветами. Официанты обслуживали их, как членов королевской фамилии, подавая скудную еду и дешевое вино с такой церемонностью, что обед показался им настоящим пиром.
Правда, им было все равно, чем их угощают. Они неотрывно смотрели друг другу в глаза, в которых видели лишь бесконечное взаимное обожание. И ничего больше.
А после обеда они занялись любовью на огромной кровати, и ее тело выгибалось под ним с такой всепоглощающей страстью, какой прежде ей еще не доводилось испытывать.
Вечером Шон повел Мерседес в «Метрополь» на новый фильм с участием Чарли Чаплина. Он уже смотрел эту картину и заявил, что в жизни не видел ничего смешнее. Особая атмосфера кинозала живо воскресила в Мерседес воспоминание об умершем восемь лет назад деде. Когда она в последний раз приезжала в Палафружель, его кинотеатр «Тиволи» был закрыт. Мерседес вспомнила, как умирал ее дед – всеми брошенный, больной, жадно хватающий ртом воздух.
Уставившись на мерцающий экран, она с грустью слушала веселый хохот публики. Вот и жизни людей, подумалось ей, подобны кадрам кинопленки, лишь на мгновение вспыхивающим в кромешной мгле. Крохотная фигурка забавного человечка, зажатого между гигантскими зубьями шестерен сошедшего с ума мира, сначала рассмешила ее до слез, а потом она обнаружила, что плачет по-настоящему.
Они покинули кинотеатр еще до окончания сеанса и, обнявшись, побрели вдоль проспекта Рамблас к бульвару Маритимо. Мерседес положила голову на плечо Шона и полуприкрыла глаза. Она пребывала в каком-то оцепенении, чувствуя, как ноет сердце от смешанного ощущения безграничного счастья и необъяснимой тоски.
Она знала, что никогда не сможет забыть этот день, что до самой старости будет с волнением и трепетом вспоминать события сегодняшнего дня и крепкое тело Шона, которое обнимали ее руки. Она знала, что то, что было у них сейчас, они уже никогда не смогут обрести снова.
Они остановились возле монумента Колумбу, который, стоя на высоченной колонне, бронзовым перстом указывал в сторону Нового Света. Шон устремил взор в безбрежную даль моря.
– Вот отсюда и начиналась дорога в Америку Четыре с половиной столетия назад, – сказал он, затем прочитал надпись на монументе: – «В 1492 году Колумб переплыл океан»
– Мне бы надо домой. Покормить кроликов, – проговорила Мерседес.
– Только не в медовый месяц, – запротестовал Шон.
– Но они проголодались.
– Я тоже. По тебе.
Она улыбнулась, и они пошли назад, в отель «Палас»
У них был великолепный номер с лепными потолками и мебелью, сохранившейся с лучших, более благородных времен. Они разделись и нырнули в постель.
Голодными глазами Шон пожирал ее обнаженное тело. Изящный изгиб спины; плечи, по которым рассыпались черные локоны. Треугольник волос внизу живота, такой идеально ровный, словно он был нарисован художником-миниатюристом. Полусферы высоких грудей, вздрагивающих при каждом ее движении Заострившиеся соски…
– Неужели ты действительно моя жена? – с восторгом произнес он.
– Если верить тем замызганным клочкам бумаги, то да, – улыбнулась Мерседес.
– В твоих словах не чувствуется уверенности.
– Не сомневайся, я действительно твоя жена. И, если ты вздумаешь с кем-нибудь еще покувыркаться в сене, я тебе, как сказал тот чиновник, живо жопу надеру. Уж в этом не сомневайся.
– Я вовсе не собираюсь ни с кем кувыркаться, дорогая. – Шон погладил ее точеное бедро, любуясь упругой, гладкой, как мрамор, попкой. Фигура этой женщины была безукоризненна, совершенна. Он принялся с трепетом разглядывать ее миниатюрную ножку, словно держал в руках произведение искусства. У нее были тонкие, длинные пальцы с перламутровыми ноготками. Вдоль ступни бежала извилистая голубая венка.
– Красивая нога? – спросила Мерседес.
– У тебя все красивое.
– И у тебя. А это особенно. – Она положила голову ему на живот и стала ласкать его член, который, мгновенно отреагировав на ее прикосновения, начал быстро увеличиваться у нее в руках.
– Чтобы трогать меня во всех местах, ты должна сначала стать моей женой, – чуть охрипшим голосом пробормотал Шон.
– А я уже ею стала. И теперь эта могучая колонна принадлежит мне. – Мерседес игриво взглянула на его напрягшийся член. – Пожалуй, на ее вершину можно было бы поставить маленькую статую Колумба. Вот сюда.
– А это не создаст тебе некоторых неудобств?
– Зато как впечатляюще будет выглядеть! И табличку прикрепим с надписью. Золотыми буквами.
– Какой еще надписью? – засмеялся он.
Она заговорила по-английски:
– «В 1938 году мною была дефлорирована Мерседес Эдуард Баррантес».
– Как-то не очень, – сказал Шон. – И что за «дефлорирована»? Где ты откопала это слово?
– В словаре. Оно соответствует испанскому deflorar и означает то же самое: разорвать цветок. Ты разорвал меня, да?
– Правильно говорить не разорвать, а сорвать.
– Co-рвать, – поправилась Мерседес. – Дурацкий язык.
