увидев открытый кружевной лифчик, ощутила под ним подкладку, придававшую груди пышность.
Зеркало отражало ее фигуру во весь рост, и Хейли увидела джинсы, плотно обтягивающие бедра, черные кожаные ботинки с высокой шнуровкой.
Она заглянула в гардероб – там оказалось множество других шелковых блузок, узких юбок и мятое маленькое черное бархатное платье с низким декольте и разрезом до бедра.
Хейли приложила его к себе и обнаженной грудью ощутила мягкость ткани. Куда она могла пойти в столь рискованном наряде? Едва ли теперь она отважится примерить его.
Во всяком случае, не сегодня, когда Линна еще занимает ее мысли.
Продолжив изучение гардероба, Хейли заметила на полке коробку. Она не обратила бы на нее внимания, если б не ее необычный цвет – в местных магазинах предпочитали белый и зеленый. Достав коробку, Хейли открыла ее.
Внутри находился парик, судя по всему, из натуральных волос – густых, темных и слегка вьющихся. В каком же отчаянном положении должна была находиться женщина, если она решилась продать такие чудесные волосы? Был ли у нее муж, любимый человек, семья? Сокрушались ли они по поводу утраты ее волос или приняли это как плату за спасение? Хейли достала парик, но не надела его, а приложила к щеке и почувствовала аромат духов.
Должно быть, жиденькие волосы Хейли не удовлетворяли Линну, поэтому она не стала тратить времени на то, чтобы покрасить их, а купила для нее чужую красоту. На дне коробки лежал чек. Разумеется, Линна воспользовалась кредитной карточкой Хейли; у привидений наличные обычно кончаются очень скоро.
Магазин, где был приобретен парик, находился в Джексоне, штат Миссисипи, не такой уж близкий свет. Но вероятно, у Линны были на этот счет свои соображения.
Разгневанная Хейли приступила к инспекции своего жилища.
Хотя в доме была автономная система отопления, Хейли, учитывая непредсказуемые висконсинские зимы, полагалась не только на нее. В комнатах были еще и печи, благодаря которым ни одна труба не лопнула, кроме отводной трубы в подсобке. Хейли обнаружила это лишь после того, как повернула перекрывающий воду кран и на ноги ей брызнула холодная вода.
Она проверила дымоход в гостиной, разожгла огонь в камине и пошла наверх, чтобы переодеться во что-нибудь более теплое. Позднее, пройдя в кухню, чтобы сварить кофе, она увидела аккуратно разложенные на кухонной стойке травы, масла и свечи, которые купила у Селесты. Пока варила кофе, она старалась не только не прикасаться к ним, но даже не смотреть на них.
Поджав под себя ноги и пристроив чашку на колене, Хейли уютно уселась в кресле и долго смотрела на огонь, пока не обрела спокойствие и смелость снова открыться навстречу Линне.
– Как после всего этого я могу тебе доверять? – спросила она.
«А как тебе не доверять мне?»
Голос, который говорил внутри ее, был очень похож на ее собственный.
– Ты отпустишь меня после того, как сделаешь свое дело?
Ответа не последовало. Возможно, Линна не была уверена. По крайней мере у нее хватило такта не лгать.
Если Линна не исчезнет, Хейли не сможет стряхнуть с себя одержимость ею никогда, а средств против этих чар она не знала. И здесь, в Висконсине, не было никого, кто способен ей помочь.
«Здесь нас никто не потревожит. Никто не причинит нам зла».
До поры до времени, подумала Хейли с пессимизмом, так не вязавшимся с уверенностью Линны.
Но откуда у Линны такая уверенность? В конце концов, ей-то что терять?
«Мое безумие, если мы не покончим с этим».
Это ее мысль или Линны? Голоса, звучавшие внутри Хейли, были так похожи, что она уже не знала, где чей.
Она выпила еще чашку кофе и пошла бродить по дому, смирившись с неизбежностью. Изо всех окон была видна лишь опустошительная зима, безмолвная, как белый склеп Селесты.
– Сдаюсь, – произнесла Хейли шепотом, прозвучавшим неожиданно громко в пронизанной холодным солнцем тишине дома. – Давай покончим с этим вместе.
Пройдя на кухню, она взяла воду, все еще достаточно горячую, и заварила травы Селесты. Выпив чашку, подложила дров в камин и легла на кушетку, изнуренная дорогой, которой не помнила, и настоятельными требованиями Линны докопаться до истины.
В хрупкие минуты между сном и явью прошлое неизменно накатывает на нее – вся его боль, весь ужас и печаль оживают вновь. Значит, вот так выглядит смерть, думает она, глядя на тело отца. Интересно, как отец, который был готов винить всех вокруг за собственные недостатки, оценивал свою жизнь?
Мертвый, он выглядит ссохшимся, немощным – вовсе не тем тираном, каким был до самой смерти.
Через два месяца после того, как его положили в больницу, врачи сказали ей, что надежды нет и ему осталось жить в лучшем случае несколько недель. Они предложили перевести его в хоспис. Но отец отказался. Он велел Луи убраться из дома и обосновался в своей старой комнате под круглосуточным присмотром сиделок.
Пока был жив, он посылал за ней и за Луи раз двенадцать. Иногда, прежде чем они успевали прийти, он впадал в беспамятство; порой смотрел на них своими глубоко посаженными глазами с отсутствующим видом, словно не узнавал. Лишь в редких случаях он был в здравом рассудке, ждал их и набрасывался на обоих одновременно или на каждого в отдельности, бранил, пока снова не впадал в забытье. Идя к нему, Линна всякий раз надеялась увидеть, как смерть призовет его. Но наконец, обессилев и решив, что он устроил эту «комедию на смертном одре» специально, чтобы мучить ее, перестала приходить.
Так что при его кончине присутствовал только Луи. Он рассказал ей, как папа кричал от боли, как – после нескольких месяцев пребывания в наркотическом дурмане – отказался от обезболивающих уколов, чтобы в трезвом уме провести последнее сражение со смертью. Сиделки оставили их наедине, поэтому никто не видел, как Луи стоял у его постели, наблюдая, просто наблюдая и не произнося ни слова вплоть до того момента, когда у отца закатились глаза. Прежде чем позвать сиделку, Луи еще немного молча постоял над покойным.
«Отец отправился в ад с широко открытыми глазами», – сказал Луи. Линна именно этого и ожидала.
Стоя между Луи и Джо и наблюдая, как закрывают гроб и вдвигают его в нишу рядом с гробом матери, она с удивлением осознает, что не испытывает торжества. Ее огорчает, что истинно скорбящие (а их на удивление много, как она мысленно отмечает), должно быть, полагают, будто она горюет.
– Приходи вечером домой, – шепчет Луи.
Она качает головой. Их дом – последнее место, куда она могла бы заставить себя пойти.
– Прошу тебя. Только сегодня. Нам нужно поговорить с глазу на глаз.
Она хочет отказаться, но он ради нее столько вытерпел.
– Ладно, – соглашается она тихо, словно не желая отвлекать священника, произносящего последнюю напрасную молитву.
Луи приезжает к дому первым и ждет у дверей, чтобы вручить ей дубликат ключа и показать, как обращаться с сигнализацией. После этого идет к бару и наливает два стакана бренди.
– За свободу, – говорит он, поднимая свой.
Она пьет, зная, что ее свобода иллюзорна.
– Ты сказал, нам нужно поговорить, – напоминает Линна.
– Иди сюда. – Он берет ее за руку и ведет в столовую. Там на столе разложены рисунки, на которых изображены фрагменты этого дома, только более светлого, открытого; образчики отделочных материалов для каждой комнаты представлены рядом с соответствующими рисунками. – Я хотел ознакомить тебя со своими планами. Но ты можешь изменить все, что пожелаешь. Сзади я хочу пристроить солярий, именно такой, о каком мы с тобой мечтали.
– Ты что, такой же безумец, каким был отец? Я не могу здесь жить.
Он смотрит на нее с непониманием.
– Мы же поклялись, что этот дом будет наконец нашим, и он оставил его нам обоим.
– Выкупи мою половину. Нет, лучше я ее тебе подарю. Луи, прости, но я здесь жить не смогу.
– Линна, ты шутишь!
