Воистину так. Крейвен целых пять дней не мог выйти из номере. И не только выйти — всего остального он тоже не мог.
Лаки терпеливо ждала. Теперь она была замужем. Она хотела мужчину. Если крепко-крепко смежить веки, может, удастся представить Марко на месте Крейвена? Должна же быть ей хоть какая-то награда за это замужество.
На шестой день их медового месяца стало ясно, что если она не сделает первого шага, то его не сделает никто. Ожоги Крейвена уже проходили. С него дважды сошла кожа, и теперь — осторожно — он был готов вновь выйти под палящие солнечные лучи.
Вместо того чтобы накинуть на себя пижаму, в которой она обычно ложилась в постель, Лаки вышла из ванной комнаты совершенно голой. Не испытывая от своей наготы ни малейшего смущения, она прошла в спальню и, явно провоцируя, остановилась перед пораженным Крейвеном, чьи пижамные брюки тут же продемонстрировали степень его заинтересованности.
— Привет, милый, — Лаки растягивала слоги, подражая Мэй Уэст, — не хочешь ли попробовать моего медку?
Эрекции как и не было. Лаки потребовалось полтора часа на то, чтобы уговорить ее вернуться. Но к этому времени оба так устали, что были уже не в состоянии найти ей хоть какое-то применение.
Прошло еще три дня, прежде чем брак свершился по-настоящему, после чего Лаки тихо плакала во сне. Ничего более разочаровывающего она еще в жизни не испытывала. Так что же это такое? Несколько судорожных рывков — и все? Потом он повернулся к ней спиной и благополучно захрапел.
Очевидно, что Крейвена это полностью удовлетворило. Он казался весьма довольным самим собой. Постепенно он приобрел многозначительный вид, который приводил Лаки в бешенство, и потребность раз в ночь, перед тем как почистить зубы, трахнуть ее, на что уходило ровно три минуты. Она так и не смогла привить ему интерес к почти. О почти Крейвен и слышать не хотел. Пососать ей грудь, поласкать ее киску, вложить ей в рот или дать работу собственному языку — нет, нет и нет. Крейвен знал, что должен делать мужчина, и не имел намерений опускаться до того, что он называл «извращениями». Его даже нисколько не волновало, кончила ли она, а кто бы мог кончить в компании секундомера с вялым членом?
Четыре года. Впустую.
— Ваша кола, мадам. Лаки раскрыла глаза.
— Доброе утро, — приветствовал ее Крейвен. — Как ты себя чувствуешь?
Она взяла у загорелого юноши бутылку, покосившись при этом на внушительный бугор в его плавках, улыбнулась и поставила свою подпись на чеке. Затем повернулась к мужу. Теперь уже она не была шестнадцатилетней девочкой. Ей уже исполнилось двадцать, и все это время из головы у нее не шел развод.
— А, цинковый мальчик, — протянула она. Ведь Крейвен знал, что она терпеть не может, когда он мажет свое лицо этой дрянью!
— Я что-то неважно спал. — Он вздохнул. — Всю ночь в комнате летал москит. Ты слышала?
Ему обязательно нужно хоть на что-нибудь жаловаться. Как старику.
— Нет. Ты испугался его маленького хоботка? — невинным голосом спросила Лаки. Крейвен покосился на нее.
— Жала, Лаки, жала.
— Ну да, жала.
Маленький хоботок доставался ей. Время от времени. Если повезет. Или не повезет. Зависит от того, как па это смотреть.
На третий месяц их супружеской жизни Крейвен стал посвящать своим любовным утехам всего один раз в педелю. Потом — раз в четыре недели. Потом — тогда, когда захочется, а хотелось ему не часто. Лаки пришлось утешать себя тем, что ее муж, по-видимому, просто не любит секс. Джино вынудил ее выйти замуж, считая, что дочь — беспокойная нимфоманка. Ну что же, ей не потребовалось много времени для того, чтобы решиться доказать отцу его правоту.
Своего первого любовника Лаки завела еще до окончания медового месяца: им стал управляющий отелем, почти точная копия Марко. Наемный служащий отца. Великолепно. Она совратила его, сама поднявшись в небольшой особняк, выстроенный на крыше отеля, под тем предлогом, что должна передать ему послание отца. Оказавшись там, Лаки в одно мгновение сбросила с себя одежду и потребовала ответа на месте — да или нет? Управляющему было страшно отказывать. И не менее страшно было сказать «да». В любом случае он проигрывал — ведь перед ним стояла дочь Джино Сантанджело. Это значительно осложняло ситуацию.
«Как приятно ощущение своей власти, — решила для себя Лаки. — Но еще приятнее, когда тебя трахает настоящий мужчина».
Она не оглядывалась назад. Если видела мужчину, который ей правился, то мужчина приходил к ней. За весьма редкими исключениями. Конечно, все это делалось не на виду. До отца ни в коем случае не должно дойти то, что ее замужество — вместо того чтобы остановить Лаки — только подтолкнуло вперед по старому пути.
— Ты давно уже здесь? — спросил ее Крейвен.
— Около часа. А что?
— Просто так.
Он принялся раскладывать свои вещи возле соседнего шезлонга.
Как только Крейвен уселся, Лаки поднялась и нырнула в бирюзовую воду бассейна. Она полностью отдавала себе отчет в том, что едва ли не каждый мужчина, находившийся рядом, провожал ее взглядом. В шестнадцать она была дикой маргариткой, в двадцать превратилась в дикую розу. Смуглая загорелая кожа. Черные глаза. Гибкая, по-девичьи изящная фигурка, но груди уже палились, наполнились, придавая всему облику неожиданно чувственный вид. Она отпустила длинные волосы, каскадом падавшие до середины спины.
Лаки почти не пользовалась косметикой. Не было нужды. Только самую малость подведены глаза, чуть подкрашены губы, тут и там несколько золотых блесток.
Бодро она проплыла всю длину бассейна, надолго уходя под воду и лишь изредка выныривая за глотком воздуха.
В который уже раз Лаки размышляла о своей жизни. Мистер и миссис Крейвен Ричмонд жили в прекрасной вашингтонской квартире. Она разъезжала на красном «феррари» — свадебном подарке отца. У Крейвена был свой «линкольн-континенталь» кремового цвета. На счету в швейцарском банке у него лежали двести тысяч долларов плюс набежавшие за четыре года проценты. Джино заплатил Крейвену за женитьбу на ней. Шантажировал Бетти и Петера Ричмонда, чтобы они согласились на это. Об этом рассказала ей сама Бетти, не упоминая фактов, в ходе какой-то их стычки. Лаки решила для себя когда- нибудь выяснить, в чем именно заключался шантаж.
То, что Джино заплатил кому-то за согласие жениться на его дочери, было чудовищным, было таким ужасным, что поначалу Лаки отказывалась в это поверить. Но в один из дней она прилетела в Нью-Йорк, чтобы напрямик спросить отца.
— Ну и что? — удивился он. — Ты вошла в одну из лучших семей этих долбаных пятидесяти штатов. Это серьезное дело, вот я и дал ему определенную сумму, начальный, так сказать, капитал.
Начальный капитал для чего? Крейвен нигде не работал. Он сшивался вокруг своего отца, играл в теннис с матерью. Предполагалось, что Лаки будет сопровождать мужа во всех развлечениях семейства Ричмондов. Гольф. Скачки. Турниры по настольному теннису. И все это в преданной подаче прессы. Очень скоро Лаки поняла, что Петер Ричмонд и пальцем не пошевелит, если рядом не будет фотографа.
Это оказалась вовсе не та жизнь, о которой она мечтала. Разочарование ждало ее на каждом шагу.
— Я хочу начать работать, — заявила она Крейвену. — Не могу я, как ты. У меня мозги начинают превращаться в теннисный мячик.
— Не самая здравая мысль, — сказал Крейвен.
— Не самая здравая мысль, — сказала Бетти.
— Не самая здравая мысль, — сказал Петер. В Ричмондах примечательно то, что они всегда держатся вместе.
