торт-мороженое. Дом этот в свое время обошелся ему в шесть миллионов, а теперь он никак не мог его продать.
Тот самый мир, который он построил и которым наслаждался, разваливался на глазах. А заработанное потом и кровью состояние неумолимо таяло. Селвин теперь отчаянно ругал себя за то, что не обратил на все это внимания раньше, что позволил Элфриде считать, будто обладает бездонным денежным мешком, из которого можно черпать и черпать.
Он решил устроить совещание вместе со своими бухгалтерами и представителями банка. Необходимо было принимать самые решительные меры для спасения.
Селия подняла глаза от письма, которое читала, и задумчиво уставилась в окно. На Саут-Итон-плейс взад-вперед расхаживали дорожные полисмены, выискивая неправильно припаркованные машины. Но Селия, погруженная в собственные мысли, смотрела на это невидящим взглядом.
Письмо пришло от отца, несколько листков бумаги, заполненных старомодным косым почерком, которым она всегда восхищалась. Буковки круглые, ровные и красивые — просто любо-дорого поглядеть. Письмо принесли с утренней почтой и теперь спустя два часа Селия все еще сидела над ним в гостиной, перечитывая снова и снова.
«…Меня довели до звероподобного состояния, но я ничего не мог поделать, — оправдывался отец, после того как описал свою молодость, проведенную в гитлеровской Германии. — На службу в СС я поступил потому, что там были все мои друзья. При том режиме у меня не было иного выбора, кроме как выполнять приказы и со временем все во мне настолько притупилось, что я уже утратил способность чувствовать боль, скорбь, переживания других людей… Я превратился в бездушный автомат и был глух ко всему человеческому».
Слова эти эхом отозвались в ее сознании, и она спросила себя: «А вернулась ли к нему когда-нибудь эта самая способность чувствовать боль, скорбь и переживания других?.. Любил ли он когда-нибудь маму? Любил ли он когда-нибудь меня? Так, как нормальный отец любит своего ребенка?» Теперь Селия ничего не знала наверняка и могла лишь строить предположения. И чем дольше она этим занималась, тем большая неуверенность и страх охватывали ее. А вдруг всю вторую половину жизни Эрнест Смит-Маллин прожил с фигой в кармане, был насквозь фальшив? А образ любящего мужа и отца — всего лишь ловкая игра, маскировка? Как и его якобы австрийское происхождение? Как и то, что он унаследовал все свои сокровища от родных? И что во время войны служил в британской разведке? Если все это так, то кто же скрывался за внешним благообразным фасадом все эти годы? Алчный преступник, губитель душ человеческих, который за последние сорок пять лет ни на мгновение не испытал угрызений совести и сожаления? И прятался все это время за юбкой доброй ирландской женщины в нейтральной стране, давшей ему приют?
Селия вновь опустила глаза на письмо.
«…И спасая всю эту красоту, — будь то картина, бронзовая статуэтка или какой-нибудь предмет антикварной мебели, — я тем самым словно искупал свою вину. Мне хотелось только одного: чтобы поскорее закончилось кровопролитие, чтобы пришел конец войне. И я мечтал, что смогу обо всем забыть и найти себе тихую гавань, где буду жить в мире и покое, любуясь собранной коллекцией и черпая в ее красоте силы…»
— Собранной коллекцией? — прошептала Селия. — А может быть, украденной? Украденной у твоих жертв!
Слезы навернулись на глаза, и, борясь с ними, она изо всех сил сжала кулаки. Ногти больно впились в ладони. Во что же теперь верить? Нет, она понимала, что прежняя жизнь ушла безвозвратно и от нее ничего не осталось.
А следовательно, необходимо поговорить с Хьюго. Сегодня же, когда он вернется с работы.
Переосмысление это случилось после того, как Селию выписали из больницы на Кромвель-роуд. Врачи поставили ее на ноги, но большего для нее сделать не смогли. Едва переступив порог дома, Селия вдруг поняла, что история с отцом перевернула в ее жизни все. И дело было вовсе не в придворной должности. И не в друзьях, все из которых, включая королеву, выразили ей свое искреннее сочувствие и оказали моральную поддержку. Нет, Селия поняла, что изменилась сама. Черная тень преступлений, совершенных отцом, коснулась и ее: Селия чувствовала, что должна разделить с ним вину.
Она вновь подняла письмо и перечитала первые строчки.
«
Понять? Но как же можно понять концентрационные лагеря, газовые камеры, пытки, голод, преследования?.. Как? Разве можно понять идеологию нацизма, во имя которого совершались самые страшные преступления в истории человечества? И ее родной отец, которого она, маленькая, боготворила, принимал в этом активное участие? Нет, такое не укладывалось в голове.
Вместе с тем Селия не могла понять и еще кое-что. И от осознания этого становилось особенно гадко на душе. Она чувствовала, что все равно продолжает любить его… И невыразимо страдает.
Когда вечером пришел с работы Хьюго, Селия тихо сидела в гостиной у камина с вышивкой на коленях. Колин и Иан вернулись в Итон, миссис Пиннер вновь стала приходить лишь по утрам. В доме было тихо и уютно. Казалось бы, именно в такой обстановке Хьюго и Селия могли постепенно прийти в себя и вновь смело взглянуть в лицо грядущему. Но этого не произошло. Напряжение, поселившееся в этом доме с некоторых пор, лишь усилилось в связи с известием о смерти Роланда Шоу. И Хьюго было с каждым днем все труднее сохранять внешнюю веселость и бодрость духа.
— Здравствуй, дорогая, — сказал он и, наклонившись, поцеловал Селию.
— Здравствуй, Хьюго, — отозвалась она, на мгновение подняв взгляд от вышивки.
— Давай чего-нибудь выпьем? — предложил он. — Ты что будешь?
— Все равно.
— Джин с тоником?
— Пожалуй.
Возясь у бара, Хьюго хмурился. Больно видеть, как на глазах рушится взаимопонимание между ними. Теперь они походили на двух людей, которым и поговорить не о чем. О, раньше все было иначе! Приходя по вечерам домой, они охотно делились новостями с работы, со смехом пересказывали слухи и получали от общения друг с другом искреннее удовольствие. Теперь же словно стали чужими людьми, у которых не осталось общих интересов.
— Сегодня было много дел? — спросил Хьюго, отчаянно пытаясь как-то завязать разговор. Он сел в кресло с номером «Таймс».
Селия ответила не сразу. У нее был такой вид, будто она что-то серьезно обдумывает. Наконец она отложила вышивку в сторону и твердо проговорила:
— Я хочу, чтобы мы разъехались, Хьюго. Так дальше жить нельзя.
— Разве. — Лицо его мгновенно стало серым, и он будто постарел. Он не поверил своим ушам. — Я н-не понял, Селия, что ты сказала… — потрясенно пробормотал он.
Тут Хьюго натолкнулся на прямой и твердый взгляд ее серых глаз и понял, что не ослышался.
— Я так больше не могу. Во мне все погибло. Если я буду делать вид, что ничего не произошло, это будет несправедливо по отношению к тебе. Да и ко мне тоже.
— Но, дорогая… — В голосе его послышалась горечь.
— Нет, Хьюго, нет. Я все тщательно взвесила. В сущности, я ни о чем другом и не думала с того дня… — У нее защемило сердце, и она, нахмурив брови, замолчала. Потом добавила: — Неужели ты не понимаешь? Как я могу тебя любить, если себя ненавижу? Как я могу позволить тебе любить меня, если мне хочется лишь одного: уйти отсюда, забрать свою боль и спрятаться с ней где-нибудь? Я больше ничего не могу тебе дать, Хьюго. Все умерло. Если я останусь, скоро мы станем окончательно чужими друг для друга людьми, которые просто живут под одной крышей. Мне кажется, это уже произошло.
— О Селия… — надтреснутым голосом сказал он и опустился рядом с ней на диван. Попытался обнять ее за плечи, но она, глядя в сторону, твердо отвела его руку.
— Не надо, Хьюго, прошу тебя.
— Но, любимая…
Она поднялась и устремила на него несчастный взгляд.
— Не притрагивайся ко мне, — тихо сказала она. — Наверно, я уже никому и никогда не позволю коснуться меня. Ты должен меня понять, Хьюго. Я больше не могу быть твоей женой. Не могу.