— прости, не могу. Да и пивун из меня, сам знаешь!» — «Ну, мы тут сейчас с тобой, Гурий. — Крутиков засуетился, открыл портфель, вытащил бутылку на стол. — Армянский, гляди! Стаканы есть? Вот у тебя стаканы. Гурий, на посошок!»
Уже плеснул по стаканам, и руки дрожали.
«Давай, — кивнул Гурий Степанович. — Рукавом закусим..» — «Сыр у меня, колбаска», — все суетился Крутиков.
Матвеев поднял стакан. Звякнули друг о друга. Стук в дверь.
«Входите, не заперто!» — крикнул зам по эксплуатации.
Крутиков уже выпил, задышал часто.
Вошел дежурный машинист-инструктор Гущин, понимающе улыбнулся открытым, чистым лицом, замялся: «Потом я, Гурий Степаныч…» — «Андрей Ильич, заходи! — обрадовался Крутиков, искал уже третий стакан, не нашел, плеснул от души в графинпую крышку. — Давай, на мою дорожку!»
«А ему как раз нельзя, — засмеялся Матвеев. — Он на смену вышел. Мы-то с тобой — домой, а ему — в ночь».
Гущин понимающе улыбнулся, развел руками.
«Ничего, молодой», — суетился Крутиков.
«Ты мне не порти инструктора, Фомич. Чего у тебя, Гущин?»
Гущин объяснил, пустяковое дело. Договорились. Вышел. Так и съехал вниз в лифте с понимающей улыбкой.
Оператор Шурочка накручивала бигуди. «Ой!» — прикрылась платком, когда Гущин вошел. Аж веснушки среди зимы вылезли, так покраснела. Безнадежно влюблена была в инструктора Гущина, а тут — бигуди.
«Матвеев не заходил?» — спросил Гущин.
«Так он сколько раз заходил, Андрей Ильич», — сказала готовно Шурочка, все силясь скрыть бигуди.
«Ничего не заметила?» — спросил вдруг.
«Нет. А чего?» — растерялась Шурочка.
«Так, ничего, — улыбнулся вроде с печалью. — Трудно живет человек. Вот как человека прижало…»
Нечасто инструктор Гущин улыбался оператору Шурочке, она только это сейчас и видела. Глядела влюбленно.
«Вроде Гурий Степаныч… того…» — Гущин щелкнул себя по горлу.
«Да ну?!» — Шурочка охнула.
«Все бывает, Шурочка», — сказал Гущин ласково, уже вышел.
Она все глядела на дверь влюбленно. Только и запомнила, что глаза его были ласковы, с печалью обращены к ней, к Шурочке. О Матвееве сразу забыла, не приняла всерьез. Потом уж, когда слух пополз по депо, вспомнила. Но держала в себе тот разговор, потому что зама по эксплуатации уважала и еще потому, что это был у Шурочки вроде свой секрет — с Гущиным, других не было.
А на следующий день Светлана с Гущиным были в гостях у Долгополовых. Мужчины, конечно, все про работу. Светлана стол помогала накрыть хозяйке, бегала из комнаты в кухню. Краем уха услышала, как Андрей рассказывает Долгополову о Шалае, что он за человек, про Майю Афанасьевну. Потом вроде о Гурии Степановиче заговорили. Ага, ушел от жены, переживает, сын, а лада в новой семье, видимо, нет. «Лишнее говорит», — еще подумала. А может, не лишнее? Долгополов недавно пришел, ему работать, людей не знает. Лишнего-то Андрей не скажет.
Вдруг, пробегая, услышала: «Жалко его ужасно! Такой был крепкий, дело держал. А тут в кабинет захожу — бутылка». — «Ну, это уже недопустимое безобразие», — сказал Долгополов. «Это я зря сказал. Вы забудьте, Петр Аркадьевич! Случай был исключительный. Просто я к тому, что ужасно жалко его…» — «Ты что, Андрей? — Светлана даже остановилась. — Ты ж мне не так рассказывал! Машинист совсем уходил, это ж другое дело». — «Да просто мне его жалко, Светка. Я же — к тому. Просто с языка сорвалось». — «И еще — с машинистом?»— сказал Долгополов. «Нет, Петр Аркадьевич, вы не поняли, — запротестовал Андрей. — Матвеев как раз человек исключительный. И жалко ж его!»
Светлана еще подумала, что последнее время она несправедлива к Андрею. Сердце у него доброе, вон же за Гурия Степановича переживает. Лишнее, конечно, с языка сорвалось, но это — от сердца…
Сели за стол, общий пошел разговор, засиделись за полночь, едва на последний поезд успели…
А вчера Андрей пришел возбужденный, веселый. Будто все у них хорошо, как раньше. Сразу, не снимая плаща, бросился к ней, подхватил, на руках перенес из прихожей в кресло, сам опустился перед ней на пол, головой прижался к ногам. Светка, смеясь, отбирала ноги. А он, смеясь, держал, терся головой о коленки. «Как ты относишься, если муж твой будет зам по эксплуатации? А? Звучит!» — «Звучит, — все еще смеялась. — Погоди. А Гурий Степаныч?» — «Снимают. Депо, конечно, запущено, дальше некуда. Шалай своего носа не видит. Но я согласился. Смелый у тебя муж? Я бы даже сказал — нахальный…»
«Почему — снимают?» Теперь она все-таки отстранилась, подобрала ноги в кресло. И он сразу встал. «Ты не рада? А по всему снимают, — значит, не оправдал доверия». — «А ты оправдаешь, конечно?» — «Погоди, что за тон?» Глаза моргнули обиженно. «По-моему, прежде чем соглашаться, ты должен был хотя бы поговорить с Матвеевым, уж кому-кому, а Гурию Степанычу ты как раз в работе обязан…» — «Он учил — я учился». — «И выучился?»
Черты в лице у Андрея как-то враз стерлись, потеряв ясность, и лицо стало вдруг некрасивым. Светка успела еще удивиться — каким некрасивым вдруг. И тогда он сказал: «О чем мне с ним теперь говорить? Опустился твой Гурий Степаныч. Ага, опустился. Попивает, у себя в кабинете. Ты это слыхала?» — «Как это — попивает? Он и под Новый-то год рюмку едва проглотит». — «А теперь, значит, пьет, — отчеканил Андрей. — И с машинистами, тоже было. В Управлении уже знают. С Крутиковым пил, когда еще тот работал, еще — уж не знаю с кем. Замечают люди…»
«С Крутиковым?.. — Медленно до нее доходило, но дошло все же. — Ты забыл, что мы вместе были у Долгополовых?»— «Один раз мы, что ли, там были?» — «Нет, тогда, в январе». — «Может, и в январе». — «И как ты рассказывал этот случай — тоже забыл?» — «Какой?» — «Сам знаешь». — «Мало ли чего я рассказывал! Пойми, это же не имеет никакого значения! И без меня все знают». — «Значит, помнишь, — сказала Светлана, вставая. — Ты просто забыл, что я тоже была, понятно…»
«Да чего понятно-то?!» — он уже кричал. Светлана еще не знала, что делать, но уже одевалась. Пальто, берет, перчаток в кармане нет, ладно, тепло, еще тапочки, ага, туфли. Андрей схватил ее за руку: «Ты куда?» Только мотнула головой, вырвала руку. Замок за спиною щелкнул. Уже бежала по лестнице.
Куда? Домой, к папе. Рассказала бессвязно, но отец понял…
Комаров сперва хотел идти к Долгополову. Нет, решил — к Шалаю.
«Интересную ты козу рассказал, — сказал Шалай, когда Комаров замолчал. — И думаешь, в такую муру кто-то всерьез поверит?» — «Слухи штука тонкая, — Комаров усмехнулся. — Дерево валят». — «А я ничего не слышал…»
«Сегодня-завтра услышишь, сверху причем. Снимут Гурия, вроде бы за развал, а за ним — аморалка, это знать надо». — «Ты-то откуда все знаешь?» — «Был в тот вечер в депо», — соврал Комаров, чтоб не припутывать Светку. И Гущина называть не хотел, опять же — Светка. Рассказал пока что безлично.
«Не от тебя же пошло…» — хрустнул Шалай пальцами. «Не от меня. И другие в тот вечер были». — «Темнишь, Павел Федорыч! А говорить, я считаю, так говорить. Двери, гляди, закрыты. У нас таких в депо нет. Среди машинистов — тем более. И чтоб еще на Матвеева — нету таких…» — «Значит, есть».
Они смотрели теперь друг другу прямо в глаза. И, сколько друг друга знали, впервые меж ними были простота и открытость. Усталость была давно и трудно работающих людей, которую они сейчас понимали друг в друге. Жизнь, которою жили рядом, в одном деле и ради одного дела. Характеры разные, это другое.
«Скажи прямо», — попросил Шалай. «Мой зять», — сказал Комаров. «Он вроде бы не обижен…» — «Чем он обижен! Последние месяцы из твоего кабинета не вылезает. Приказы — по стилю уж знаем — опять
