и не могла иметь отношения, Женька сказала хмуро:
«Я — ниоткуда».
«Тогда — куда?» — Он глядел все так же.
«И никуда».
«Вот это уже интересно!» — Он засмеялся громко. Обнажались веселые плотные зубы. Запрыгали смешные ямочки на щеках. Рассыпались и упали на лоб рыжеватые волосы. Очки запотели от смеха. И он стал их тереть прямо свитером, потом догадался — платком.
Женька вдруг сама засмеялась.
«Студентка?»
«Несостоявшаяся, — легко призналась Женька. Даже еще спросила — А вот вы все говорили — пляж, пляж. У вас там есть пляж?»
«У нас — Баренцево море. Совсем не в том смысле пляж, чтобы купаться, а в том — чтобы работать. Я, вообще-то, имел в виду литораль…»
«А что такое — литораль?..»
Опять засмеялся, зубы блеснули.
«Очень долго объяснять. Поедемте к нам, увидите».
«У меня специальности нету…»
«Десять классов есть, значит, не пропадете. Библиотекарь в декрет уходит. Или лаборанткой можно вас будет устроить. Хотите?»
Женька кивнула.
Случайный был еще разговор, просто так. Она понимала. Больно надо ему возиться! Но она уже знала, что — если он и вправду захочет — она поедет. Вот сейчас, в чем есть, престо соскочит с подоконника и поедет с ним. Женька уже поняла, что именно это — Он. И в груди у нее бухало, будто колокол. Он. Он.
Он сейчас опять засмеется, зубы плотно блеснут, рассыплются волосы, вздрогнут смешные ямочки на щеках. Скажет, что пошутил. И уйдет в зал обратно. И с кем-нибудь, умным, там заговорит по-английски об этой — как ее? — литорали…
«Я ведь вполне серьезно», — сказал Валерий.
Женька кивнула, сглотнув.
«Мы в воскресенье едем. Успеете?»
Женька все кивала, как кукла.
Но где-то внутри ее уже поднималась радость, огромная и белая, как парашют. Прямо распирала ее изнутри. И Женька уже чувствовала, что если не держаться двумя руками за подоконник, то она сейчас взовьется и полетит. Легкая и прекрасная. На огромном чем-то и белом. На парашюте?..
Ну, с работой, правда, не вышло, как Валерий думал. В библиотеку уже взяли чью-то жену. Ставку лаборанта пока что Валерию не удалось получить для Женьки. Но Женька, конечно, не сидела без дела. Занялась английским. Делала для Валерия выписки из журналов, ходила на берег брать пробы. И Варвара Петровна часто ее звала в лабораторию, учила работать с микроскопом. Валерке, правда, не нравилось, что она с Варварой Петровной. И Женька перестала туда ходить, хоть ей хотелось. Варвара Петровна тоже его недолюбливала, это верно. Это потому, что директор любит Валерия. Просто ценит его работу.
Но Женька все равно была счастлива все эти месяцы. И домой писала счастливые письма. Сразу же написала папе, отдельно, чтобы мама сюда не ехала, она — Женька — работает на биостанции, прекрасно устроена, просит, чтоб ей дали этот год самостоятелыюй жизни, не опекали. А потом она будет поступать в университет, пусть они не беспокоятся. Папа понял и, конечно, уговорил маму. Только просил поскорее приехать и показаться в своей самостоятельности. Про Валерия Женька не стала писать, чтобы был сюрприз. И приехать пока что не выбралась, все хотелось — вместе с Валеркой…
Она уже стояла на площадке перед знакомой дверью.
В «глазок» из квартиры напротив все было видно. Опять эта девушка в куртке, верх под замшу. Ага, достала круглое зеркальце. Поглядела в него и затрясла головой. Не понравилась, значит, сама себе. Брови пригладила. Провела по лицу руками, будто смахнула пыль. Тронула родинку на виске. Вот это родинка! А лица не портит, даже наоборот.
Теперь вроде задумалась перед дверью Овчаровых,
Ну, постой, постой…
Состав машиниста Комарова — тридцать первый маршрут— произвел высадку пассажиров на конечной станции «Порт».
Одного, уже тепленького средь бела дня, Комаров самолично вытащил под микитки из головного вагона, благо близко. Шляпу ему поглубже насунул и папку воткнул под мышку. И слегка сообщил ускорение легким похлопыванием по спине. После чего гражданин резво взял направление на выход, как хорошая гончая след. Почесал, почти не шатаясь.
Черемшаев, старый приятель, который был сейчас на маневрах, проследил эти манипуляции с ироническим интересом:
— Ничего, жить будет…
— Развозит в тепле мужиков, — беззлобно сказал Комаров, хоть дело малоприятное — выволакивать из вагона, в праздники руки ломит от такого занятия, что ж говорить о девчонках, о «Красных шапочках», которым крепко порой приходится поработать за вышибал, храня служебную вежливость и экономя секунды. Ксана, сто лет назад, когда на платформе стояла, даже плакала после смены — почему люди такие бывают?! Это ж не люди! Увы, бывают, достаточно.
— Барсучий жир надо пить, — наставительно сообщил Черемшаев. — С вечера принял крепко, а утром, натощак — ложку барсучьего жира. Никакая трубка ничего не покажет. А, чего тебе толковать!
— Сейчас придумал? — Комаров засмеялся.
Черемшаев был мастер выдумать тут же, самому поверить и на других испробовать. С годами эта способность в нем только росла.
— Не, прочитал, ей-богу! Древний рецепт. А для чего барсуков, по-твоему, бьют? Только для этого…
Махнул Павлу рукой и исчез в кабине.
Теперь, пока состав обернется, было у Комарова целых три минуты, чтобы размяться, оглядеться кругом, вальяжно пересечь станцию «Порт» наискосок к головному вагону по второму пути. Вообще, пожить коллективной жизнью среди людей после кабинного одиночества. Он эти минуты на обороте умел ценить.
Станция «Порт» не самой большой красоты, конечно. Аляповата, хоть и помпезна. Массивные люстры, в обилии сверкающих завитушек, даже на глаз тяжелы, будто давят сверху. Пыли небось в завитушках. Сооруженцам не сладить. И денег угрохано! Двух крайних люстр уже нет. Ходят слухи — какой-то Дворец культуры украсился, выпросил у метро. Может, врут.
Голубь тут как-то жил с месяц. Влетел, видно, по наклону, а обратно не выбрался. И поймать не смогли, хоть пытались. Помер в конце концов. Климат не подошел, нашли в лотке на первом пути…
Полировщицы ночью опять работали. Шесть новых плит на стене тоннеля, шестьдесят на шестьдесят сантиметров, блестели — по сравнению со вчерашним — свежим, розовым блеском. Дальше шли тусклые, с желтизной. Комаров оценил труд полировщиц — работа тяжелая, не легче перебетонировки шпал, хоть и невидная для пассажиров, пока вся станция вдруг не заиграет свежо и искристо. Но это — месяцы, пока заиграет. Видел эту работу и женщин видел после нее, когда сидели ранним утром на лавочке в ожидании первого поезда, молчаливые, будто кряжи, уронив тяжелые руки…
Колонны, которых бессчетно на станции, тоже излишне массивны, пузастые и еще перевиты доверху блескучим обручем. Кажутся от этого еще толще, словно стеклянная толщина выпирает, стянутая узкой лентой. Колоннам полагалась по проекту мягкая подсветка изнутри, может, это бы их облегчило. Но сэкономили на подсветке. Зато пассажирам, приезжим особенно, в радость похлопывать по стеклянному телу колонн горячей ладонью, ощущать их прохладу и твердо считать, что это — хрусталь.
Вот и сейчас один такой знаток громко объяснял пожилой, явно негородского типа женщине:
