губы, решила, что неприятный разговор кончен. А тут, гляди, опять. И раз уж дошло до чести, Мария, поколебавшись, все же рискнула напомнить — хоть и неловко самой — про свои заслуги. Но больше все равно не было никого в узле связи. Только щелкала круглая печь да сквозь толстую дверь отдаленно слышался голос лучшей районной телефонистки Зинаиды Шмитько, но дверь у нее закрыта плотно.
— Я в пургу как раз своевременно разнесла, — сказала Мария.
— Это когда еще было, — махнула рукою Клара Михайловна, но голос ее заметно смягчился. Возможно, еще потому, что она вдруг отчетливо поставила рядом давний поступок Зинаиды Шмитько и Мариин теперешний, Это было, конечно, не сравнить — Зинаида тогда прямо переступила закон, за такое дело сейчас Клара Михайловна, как начальник узла связи, уволила бы любого работника, это точно. А вот Лялич никогда потом ни полсловом не вспоминал ни Зинаиде, ни ей, Кларе Михайловне…
И в метель Мария действительно проявила себя не с плохой стороны, наделала шуму.
Это в прошлую зиму была последняя метель. Строители тогда чуть не погибли за мысом Типун — заглох вездеход, сколько-то подрожали в нем, решились идти на лыжах, тут всего-то пять километров. В метель — пятьсот. Но строители, как нарочно, люди все были новые, второй год на острове, это — считай — грудные. Все бы сгибли, если бы Костька Шеремет, отчаянная душа, не вышел им навстречу, не дожидаясь никакого контрольного срока, просто — на риск. Чудом нашел и вывел к поселку.
Ночью тогда крышу еще сорвало на старом клубе, где сейчас спортзал. А у них, на узле связи — чего далеко ходить, — пропал сарай с углем, который на топку. Вышли утром откапывать, а найти — где он был, сарай — не могут, ровное поле позади узла до самой Змейки.
А тут как раз, в самый что ни на есть такой момент, поступила телеграмма директору рыборазводного завода Иргушину от жены Елизаветы, которую он отправил в Москву лечиться и на отдых к хорошим родственникам, улица Вавилова, восемнадцать, корпус три, квартира четырнадцать. Телеграмма поступила такая: «Жить здесь ни одного дня не буду Елизавета», и Клара Михайловна ее сразу отложила как срочную, зная жену Елизавету, в девичестве — Шеремет, родную сестру Верки и Костьки Шереметов. А доставить ее все равно никак было нельзя.
Но Мария, которая тоже знала Елизавету достаточно, тихонько вытащила телеграмму и, вместо обеденного перерыва, в самую крутоверть, решилась — пошла. Ушла Мария, правда, от последнего дома не более чем на триста метров, но ей бы хватило, с носом.
Был, на Мариино счастье, день получки, и директор Иргушин как раз в этот час продирался с завода в банк. У поворота с реки Змейки кобыла Пакля стала под ним как мертвая. И, сколько ни совестил ее директор Иргушин всякими словами, как ни толкал в ее толстые бока длинными ногами и ни ломал об нее палку, что было уж совсем против их отношений — директора и кобылы, — так и не стронулась с места. Только уши ее, под толстым и сухим снегом, ходили кругом, как локаторы. Директор Иргушин не первый год знал кобылу Паклю, и все это в конце концов сильно его насторожило.
Он спрыгнул в снег, провалившись едва не по шею, и почти сразу добыл из сугроба Марию Царапкину, которая еще шевелилась в его руках. А уши у Пакли разом свернулись и легли тихо.
Жена Елизавета прилетела через неделю — первым самолетом, что пробился тогда на остров.
— Зазря бы погибла, — сказала Клара Михайловна.
Но Мария Царапкина, уловив слабину в голосе начальника, сразу сообщила пискляво и радостно, давно ждала момента — поделиться:
— А Люське рыбоводники холодильник «Бирюса» подарили на свадьбу, двести сорок рублей!
— Слыхала уже, — сухо сказала начальник, но тона не удержала, выдала интерес: — А сервиз почем брали, не знаешь?
— Знаю, — обрадовалась Мария. — Восемьдесят четыре рубля.
Но тут Марию Царапкину прервал откуда-то сзади протяжный ласково-насмешливый голос:
— Все-то ты, Марья, знаешь! Ну, голова!
И телефонистка Зинаида Шмитько рассмеялась заразительно, на весь узел связи. Повернулась к Марии большим, легким телом, сграбастала, поцеловала куда-то в глаз, исколов брошью с веселым и большим камнем (вообще-то — стекло, но неважно). Быстро оттолкнула Марию, придержав в точную секунду крепкими, легкими руками, что-то такое на ней поправила, отчего обыкновенная Мария вдруг стала необыкновенно хорошенькой, прямо цветок подснежник, и сказала протяжно:
— Вот я кого люблю! Манечка — смена ты наша трудовая! Пойдешь ко мне в ученики?! Коммутатор в наследство оставлю.
— Смена! — фыркнула Клара Михайловна. — Нет, пускай с ней общее собрание разбирается. Я на себя не беру — с ней решать. — Но все же кивнула Марии на телефон, который давно звонил: — Садись на телеграммы, чего стоишь.
Мария Царапкина скорей схватилась за трубку.
— Строгая ты у нас, Клара, нет в тебе пощады, — протяжно вздохнула Зинаида Шмитько, сграбастала вдруг за шею начальника, притянула к себе, звонко чмокнула в щеку и отпустила резко, так что начальник шатнулась. Но все равно было видно, как ей приятно, потому что мало было на свете людей, которые бы могли и хотели вот так, попросту, от души, притянуть к себе начальника узла связи Клару Михайловну, приласкать и опять отпустить на волю.
— Сумасшедшая Зинка, — на всякий случай сказала Клара Михайловна, выпрямляя воротничок и косясь на подчиненную Марию.
Но Мария уже работала с наслаждением.
— Так, поняла, — говорила Мария в трубку, во всем подражая начальнику. — Дальше? Желаю, написала, так. Океан — чего? Повторите, пожалуйста. Так, желаю океан счастья…
— Чего он его — мерил, что ли, этот океан, — хмыкнула начальник.
— Мерить не мерил, но тонул, — засмеялась Зинаида Шмитько. И сообщила без напряженья, как легкое: — Утром Михаила на рыбоводный перевозила, Иргушин дал комнату…
— Как? — не поняла Клара Михайловна.
Михаил был последний муж Зинаиды, техник на рыборазводном заводе, между прочим — капли не пьющий, что тоже на улице не валяется, домовитый и видный мужчина в бороде. Борода начиналась у Михаила прямо со щек, росла густо, и из нее, будто в прорези, ярко светил крупный рот с представительными зубами. Но при звероватой такой бороде улыбка Михаила была тиха и нравилась Кларе Михайловне именно этой тихостью, почти покорством. И голос у Михаила был негромкий для крупного мужчины.
Он часто ждал Зинаиду в коридоре узла связи. Клара Михайловна специально для Михаила даже стул выставила из кабинета, но на стул он не приседал, это женщина норовит сразу сесть, а Михаил просто ходил в коридоре, как мужчина, шаг крупный. Иногда, пробегая мима, Клара Михайловна обменивалась с ним словами — так, например, скажет: «Зинаида у вас буквально горит на работе», — чтоб гордился. А он улыбнется сквозь бороду, скажет: «Это конечно, Клара Михайловна». Или подобное.
Коллектив в узле связи, кроме шофера да связистов, все-таки женский: кто рожает, а кто на пенсии, иной раз — как теперь — при полном штате и телеграмму некому разнести, иной раз сама побежишь — как девочка. На почте, конечно, женщины. И начальнику в своем кабинете, под настроение, приятно иной раз знать, слышать, как по коридору узла верно и долго вышагивает крупный техник рыборазводного завода. Ждет без нетерпения, даже с покорством. Неважно — кого. Зинаиду, конечно. Но просто — ходит в коридоре вроде и нечужой мужчина, имеющий неделовое отношение к узлу связи, по-домашнему дымит «Беломором» и ждет свою женщину. И эта женщина — тебе подруга, за нее в душе радость.
Это иногда тоже приятно, раз другого нет.
— Все ж не молоденькая, чтоб рвать, — осторожно сказала Клара Михайловна, косясь еще на Марию Царапкину: ни к чему разговор при девчонке, не по возрасту. — Одной в дому тоже не сахар.
— Да не переживай ты, Клара Михайловна, — весело посоветовала Зинаида Шмитько. — Чего ты по каждому слову переживаешь? Он ко мне — хорошо, я к нему — еще лучше.
— Так чего же тогда? — робко сказала начальник.
Это она не спросила, а просто — сказалось, какие тут могут быть расспросы. Ее, когда Агеев к Верке ушел на маяк, даже приглашала в райисполком Пронина Галина Никифоровна, вызывала на прямой разговор как женщина — мол, если он как не так, можно в таком случае повлиять. Но Клара Михайловна разговора вести не стала, сразу сказала — нет, тут влиять не надо, все тут обговорено с согласия.
