Помоги мне тебя оправдать

себя.

Нет-нет. Жизнь остается, как фон. Внешняя жизнь, вообще, это фон нашей душевной жизни. Так вот фон остается.

— А вам не кажется, что очень многие живут на фоне собственной жизни?

— Не кажется. Я просто в этом уверена, я вижу это ежедневно.

Понимаешь, каждая очень любящая мама, отдавая всю себя дитяти, ждет в будущем дивидендов. В виде особого внимания лично к себе. Она, возможно, не отдает себе отчет в этом. Но, как показывает долгая жизнь, ждет. А когда не дожидается, происходит то, что чаще всего бывает между взрослыми детьми и обиженными мамами.

— Но ведь не все знают границу любви.

— Я думаю, что очень мало. И не знают, а скорее чувствуют.

— Вот так и живем: то в борьбе с собой, то в борьбе с близкими.

— Но знаешь, мадам, это не худший вариант матерей.

— Неужели, и вы помните «мадам»?

— А что, кто-то забыл?

— Нет-нет. Меня удивляет, что до сих пор помнят. А какой худший вариант?

— Это матери-энергофаги. Их любовь и привязанность не знает границ. Они топят ребенка в своей любви, они привязывают его намертво. Сколько людей остаются одинокими из-за родителей, из-за любви, замешанной на эгоизме. Женщины, то есть дочери, остаются не просто одинокими. Многие, до пенсии, остаются девицами. Не дает им жить другая любовь. Не дает ни возможности, ни времени, ни души для расцвета собственной любви. А с мальчиками дело еще хуже. Там все девочки, как потенциальные невесты, заранее плохи. И вырастает озлобленный, надменный, не понимающий свою настоящую цену, мужчина. Чаще всего, эта цена невелика.

— Но природа ведь все равно в мальчике берет свое?

— Так как мама с детства разрушает в нем женский образ, он начинает обращать свои мысли в другую сторону.

— О, господи!

— Это не закономерность, но уж очень часто.

— А среди нас были мальчики с такими мамами?

— Были.

— Интересно, кто?

— Да, я уж и не помню. После вас столько ребят было в моей жизни.

— Но, мне кажется, такие человеческие экспонаты помнятся?

— Конечно. Но время прошло. Они выросли. Мамы постарели и, наверно, энергия поугасла. Бог знает, как сложилась их жизнь.

Я начинаю быстро думать, как вытащить из Веры Федоровны фамилию Митин, Дима Митин. Неужели Живой соврал?

— Вера Федоровна, сейчас очень многие становятся верующими. А вы?

— Нет, не стала. Правда, я перестала быть ярой атеисткой, но Бога, то есть Иисуса, воспринимаю только как историческую личность. Понимаешь, именно сейчас во мне разделились три понятия: религия, церковь и Бог. К церкви у меня много вопросов.

— Каких?

— Она призывает каждый жест, каждое слово, каждую мысль и каждый поступок сопоставлять с карою божьей. Но почему в жизни самых больших высот достигают воры и убийцы?

— Вам интересны пророки?

— В те времена в них была необходимость.

— А сейчас?

— С тех пор, как придумали фразу: нет пророков в своем отечестве, — им перестали верить, даже, если они говорили правду. А вот в бога в душе, как нравственный и моральный стержень, я верю. Без этого, неуемное животное, под названием человек, наверно, жить не сможет. Не сможет сам себя обуздать.

— А пророк Моисей?

— Тебе интересен он, как историческая личность, или возможность выхода из рабства?

— Я не знаю, как вам объяснить. Меня, скорее, интересуют люди с претензиями на пророка. Мне кажется, что они сами объявляют себя пророками. Их никто об этом не просит. И еще. А многие ли, находясь в рабстве, хотят стать свободными? Ведь консерватизм — очень распространенное человеческое качество. Даже в дискомфорте можно найти комфортность. Интересно, евреи просили Моисея об исходе? Может быть, таково было его внутреннее убеждение? Он считал это своим предназначением?

— Ты начала сталкиваться с людьми такого сорта?

— Да. Мне хочется их понять.

— Для чего?

— Не знаю. Может быть, это понимание даст возможность лучше найти общий язык. И еще. Мне кажется, что у претендующих на эти исторические должности, есть комплексы неполноценности или какие-то грехи.

— О чем ты задумалась, Лена?

— Понимаете, пророку, в отличие от Христа, не нужно идти на Голгофу.

Вера Федоровна очень внимательно рассматривала меня. Складывалось впечатление, что мы не задаем друг другу, интересующие нас вопросы, и не отвечаем на них. Какая-то странная игра в кошки- мышки.

Мои наводящие вопросы иссякли, а учительница мне так ни о чем не рассказала.

Может попросить посмотреть фотографии? Но ни Живой, ни Митин со мной в одном классе не учились. Это точно.

— Леночка, а помнишь, как вечно спорили над твоей фамилией? Спасова — это от слова «спас» или «спасать»? А может, это, вообще, одно и тоже слово? О тебе всегда говорили: ей, как никому, подходит эта фамилия. Ты и сейчас всех спасаешь?

— Уже не всех. Но не топлю. Это точно. Вера Федоровна, мы с вами сегодня ни о ком не посудачили, не рассказали новостей обо всех. Весь вечер профилософствовали.

— Ну, почему же?

VIII

До полуночи не могу уснуть. Мне не дает покоя последняя фраза нашего разговора: «Ну, почему же?» Она на пенсии. Телевизор смотрит. Конечно же, видела Митина на экране, где в подробностях рассказывали, в каком месте обнаружен труп. Мой интерес к Митину ей понятен. Наверно, решила, что я вспомнила его историю. Неужели, старая учительница связывает события 30-летней давности с трупом? А может, Живой тогда, в ее присутствии, клялся в отмщении? Что же произошло?

В справочном бюро поинтересоваться нельзя. Вычислят. Если милиция уже знает его фамилию имя и отчество, тогда вычислят. А если нет? Не буду рисковать.

Удивительно, но ведь Марина знает о случившемся: весь город целый месяц гудел. Но не спрашивает ничего.

Все очень странно.

Живой, Марина, Вера Федоровна и сотрудники фирмы «Хозарсифь» молчат.

С Живым понятно. Марина, возможно, вспомнила Митина, но не знает, вспомнила ли я. И еще один вариант: не вспомнила. Интуиция мне подсказывает, что у школьных учительниц память значительно лучше, чем кажется. А если она одинокая женщина и жила только работой, то, конечно же, все вспомнила.