Машино жилье с университетом и библиотекой. Ничто не напоминало о тете Варе, а забот было много, свободных минут — мало. Но тетя Варя заняла в Машином сердце свое собственное место, большое или малое, но свое. С тетей Варей следовало бы посоветоваться с самого начала, но Маша не могла открывать себя другим людям тогда, когда все было еще так остро, так неожиданно и так больно. Не хотелось, чтоб другие видели ее страдания, когда еще хватало сил скрыть их.
Она и теперь не пошла бы к тете Варе, если бы отец и мать не встретили ее словами резкого осуждения. Маше показалось, что это их отсталость, их обывательские понятия сказались в их гневе, в их непонимании того, что происходит в ее душе. Отец даже бросил такую фразу: «Слишком ты молода и хороша, чтобы пытаться привязывать его к себе таким способом!» Он подумал, значит, что для Маши родить ребенка — это привязать к себе Семена? Но о привязывании Маша вовсе не думала. Заставить Семена жалеть о сделанном, мучиться, посещать своего единственного сына с ее, Машиного, разрешения, — это да, этого Маше хотелось. Но, размышляя о будущем материнстве, она не руководствовалась никаким материальным расчетом, не могла руководствоваться, это было чуждо всем ее понятиям. И родной отец не понял, подумал бог знает что… Оценил это с чисто мужской точки зрения — все они боятся, что их привяжут. Нет, конечно, он тоже недостаточно передовой человек. Тетя Варя поймет, тетя Варя сама боролась за женскую свободу, она не то, что Машины родители. Нет мужа — и не надо, сама справлюсь, я новый человек!
Выслушав смущенную Машу, тетя Варя помрачнела. На лице ее можно было прочитать прежде всего разочарование. Словно посулили ей пирог с вкусной начинкой, а разломала — и ничего нет, хлеб как хлеб. Красноватое доброе лицо тети Вари сразу перестало быть добрым, губы стали тоньше и жестче, а брови скорбно сошлись.
— Та-ак… — протянула она неопределенно. — Родители знают?
— Мне попало от них, тетя Варя. Ничего они не способны понять, ничего! Отсталые они в этом отношении.
Тут уж тетя Варя вспылила:
— Не тебе судить-то их, передовая! Откуда ты себе прав таких набрала — родителей судить? Что ты знаешь? Что ты наработать успела за свои двадцать лет? Сто штук болтов выточила? А твоя мамаша, небось, несколько сот учеников обучила, а то и не сот, а, может, тысячи. Отец твой науку советскую строит, вон, статьи разные помещает в журналах, сама показывала, а ты — «отсталые»! И не совестно, а? Больно вы скоро в судьи записываетесь. Сначала поработайте, посмотрим, какие вы в деле, а потом уж — судить.
Вот как! Маша удрученно опустила голову. И тут осуждают. Нет, не устарела тургеневская проблема — отцы и дети! Лида лучше всех поняла, потому что сверстница.
Видно, тетя Варя прочитала эти мысли на Машином лице. Она посмотрела на поникшую голову девушки и продолжала:
— Ты скажешь: «и так мне худо, а тут еще перцу подбавляют»… Так ведь? Эх, Маша, Маша! Считала я тебя за девушку умную, вперед смотреть умеющую. А ты сейчас только вокруг себя видишь, что поближе. Тебе плохо — ты чувствуешь это. Тебя обидели — ты помнишь, обижаешься. А шире посмотреть, по- партийному, ты не хочешь. Не говорю — не можешь, нет, не хочешь. Боль твоя мешает тебе, от нее ты никак забыться не можешь. А надо. Иначе ничего понять нельзя. А тебе полагается понять, ты комсомолка.
— Мама, чаю согреть? — спросила дочка тети Вари, высовывая голову в приоткрытую дверь.
— Иди! Не надо ничего! После, — махнула на нее рукой тетя Варя и закрыла дверь поплотнее.
— Вот послушай-ка ты меня, необразованную бабу. По-вашему я еще не достигла, не научилась, а ты постарайся по-моему понять. Вот говорят такое слово — разложение. Я его вижу: это значит, что-то было целое, а теперь разлагается на кусочки. Не держится.
Ты сравни хоть тряпку, ткань новую и старую, изношенную. Новую все ниточки скрепляют, держат, а в старой они все порвались, время переело их, старая тряпка не держится, легко рвется, распадается. Вот, понимаешь ты, с людьми с обществом тоже похожая штука бывает. Чтобы сила была в обществе, в коллективе, надо, чтобы промеж собой люди крепко были связаны. Множеством всяких связей. Чтоб клею в народе больше было, что ли. У них, в буржуйском обществе каждый — сам за себя, каждому свое всего дороже, ему с деньгами и родины не надо, с деньгами он себе место найдет, не в той стороне, так в другой. У них и патриотов все меньше становится, все потому же.
А мы с тобой хотим, чтобы наш народ был сильный, крепкий, он ведь новое общество строит, ему силу надо на все. И надо, чтобы крепкие нитки, чтобы связи эти насквозь всюду прошли, чтобы клею в народе больше было. Первое дело — народ наш партия цементирует, это, конечно, главное. Но есть и еще крепкие связи — между дедами и внуками, прошлой народной славой и настоящей, — это в глубину времени, и семейные связи между людьми, — это как бы поперек, в ширину.
Ты сравни кусок торфа и кусок гранита. Что крепче держится? Ты возражать не спеши, я об этом всю мою жизнь думала-раздумывала, это действительно так.
И вот, одна молодая гражданочка заявляет: мне, дескать, родители нипочем, отсталые они! Мне мужа не надо, сама дитя выращу. Вот какая смелая. Что смелая, это хорошо, в прежнее время ты бы повесилась или в воду кинулась. Но и смелость свою нечего без толку расходовать. Без семьи, Маша, худо жить, нужна семья. Ты живая, молодая, кровь у тебя не замерзла от горя, что с тобой через год будет? Да ты знаешь ли? Самое страшное для женщины — пойти по рукам. Есть такое выражение. То замужем была неудачно, то полюбила, да он бросил, глядишь, нового искать начнешь. А долго ли разбаловаться? Да это смерть, гибель, если баба мужику беспутному уподобится и начнет менять любовников да мужей.
— А почему их не осуждают, мужиков? Им можно?
— Что ты говоришь такое! — возмутилась тетя Варя. — Помню, в молодость мою одна служила у нас в канцелярии бабочка — ты не обижайся, — так она тоже свободу так поняла: сегодня один у ней в постели, завтра другой… Это понятия не наши, это буржуазии к лицу, которая разлагается. А мужиков беспутных осуждают, кто же их прощает! И позорят их, и алименты платить заставляют. А что они легче идут на это беспутство, так это потому, что природа у них другая. И нечего обижаться — наша природа лучше, так я считаю. От нас наше не отымешь, а мужик — ходи да жди, пока жена разрешится, да и потом — не он, а она грудью кормит младенца. А умному-то мужику обидно, что он не нужен. Умный и позавидует женщине. Конечно, редко кто выскажет это, а чувствовать чувствуют. Тоже стараются что-то делать, на руках таскают, вмешиваются в наши дела. Мой вот, простой рабочий, а все не мог не вмешаться, не поучить: «Ты, Варя, зря Шурку так туго пеленаешь, по науке надо свободней… Ты, Варя, не заставляй ее столько каши есть, доктор говорит — витаминов надо, а каши поменьше…» Только и слышала «Ты, Варя, ты, Варя…» Надоел даже. Чувствует, что в этом деле — я главная, а он так, сбоку…
Маше стало немного веселей. Тетя Варя и ругать-ругала, и силы стала придавать своим разговором. Кто только учил ее!
— Да, дела! — снова сказала тетя Варя. — Как ты раньше не подумала обо всем! Теперь держись. Теперь только ты, одна только ты доказать можешь, что тебя уважать надо не меньше прежнего, что ты проживешь, достойно. Теперь тебе спешить с утешениями нельзя, с тебя будет двойной спрос. И учиться не смей бросать, и ребенка расти, и перед родителями вину свою искупи. Ты у них одна дочка. Погоди, будет у самой дочка, тогда поймешь, как материнское сердце побаливает от таких-то дел! Не на то тебя растили, не к тому готовили. А без алиментов тебе ребенка не поднять, пока ты учишься.
— Ни за что! Я не возьму от него ни копейки. Справлюсь.
— Ну, об этом судить рано, подождем, — сказала тетя Варя. И, открыв дверь в коридор, крикнула: — Шура, согрей чайку.
Большой правильный куб светлого здания женской консультации с широкими окнами стоял в тенистом саду. Чисто вымытые стекла окон блестели, по ним прыгали солнечные зайчики, выскакивая из гущи зеленых ветвей. На окнах стояли вазоны с цветами, позади которых изредка мелькали приветливые женские лица в белых косынках. Оттуда же слышались звонкие голоса самых маленьких детей. «Это социализм, — подумала Маша, подходя к зданию, — вот так и Чернышевский описал в романе «Что делать?» — светлые здания, много стекла и солнца, приветливые люди, и дети, как высшая наша власть, те, ради кого живем… Будущее…»
