отдохнула, но боль не утихла. Температура к вечеру повысилась.
«Придете завтра утром, если температура не спадет», — сказал ей врач. Похоже, что придется идти. Сколько волнений для родных! Лучше не говорить им ничего, все равно, здоровье зависит не от них.
Утром Маша почувствовала себя хуже, по смолчала. Довольно, что мать стирала за нее пеленки и меняла их Зое, пока была дома. А сейчас она ушла на работу, и братья ушли, и отец… Как же идти к врачу, если Зою не с кем оставить? Или не идти?
Нет, пойти надо было, это Маша чувствовала. Она постучала в стенку соседке-портнихе. Это был условный знак, который означал просьбу зайти на минуту.
Соседка быстро пришла. Увидев Машу и услышав о ее состоянии, женщина все поняла.
— Идите и не беспокойтесь: я возьму Зоеньку к себе, а если она будет плакать, дам сладкого чаю, — сказала соседка.
— Я ведь недолго, Нина Ивановна, скоро вернусь…
— Идите и не волнуйтесь: не на улице дочку бросили.
И Маша пошла. А когда врачи, размотав бинты, взглянули на рану, женщина-хирург с грубым голосом изменилась в лице и сказала что-то по-латыни. И несколько голов нагнулись к Машиной груди.
— Останетесь в больнице, — твердо сказала женщина-хирург.
— Нельзя, у меня ребенок один дома.
— Останетесь без разговоров. Я не могу отпустить вас, — повторила врач и, отвернувшись, стала давать распоряжения своим помощницам.
Что это такое? Ее уложили в отдельной палате, маленькой, всего на две койки. Дежурный врач приказала сестре заходить сюда каждые пять минут и не гасить ночью свет. Дали какое-то лекарство… Легче не стало. Мысли вертелись вокруг младенца: милая, ты-то при чем, за что тебя наказываю — лежишь в чужой квартире голодная, а то и мокрая… А мать и подойти не может.
Откуда-то идет музыка. Бурная, тяжелая, тревожная музыка. Хоть бы остановили ее, человек болен, а она гремит, напирает, давит. Ах, это радио — над постелью висят наушники. Скорее бы кончилась эта назойливая музыка. Если б Маша была здоровой, догадалась бы выключить их, а сейчас ей не под силу догадаться, и она томится вдвойне — от жара, от музыки…
Часы бегут… Что с тобой, как ты там, человек мой новенький? Голодная, один чай дают…
Часы бегут… Да что они там, дома, не догадаются, что ли: ее, Маши, дома нет, ребенка тоже, а никто не побеспокоится…
И вдруг знакомый голос в коридоре: это соседка, Нина Ивановна!
Нина Ивановна, в белом халате с чужого плеча, входит в палату с Зоенькой на руках. Пока Маша кормит девочку, соседка рассказывает, как она ждала-ждала и надумала пойти узнать, отчего Миши нет так долго. А уйти от ребенка нельзя. Она послала дочку. Та узнала, что больная Лоза лежит в такой-то палате. У нее…
И тут соседка умолкла. А Маша попросила сказать, что у нее. Нина Ивановна смутилась, покраснела, она была не из вруш, ей трудно было выкрутиться. Она сказала полуправду: во время операции попала какая-то инфекция, теперь началось воспаление… Может быть, рожа, но врачи сами не уверены. Ничего, это не очень страшно, у Маши организм сильный, переборет.
Маша поблагодарила соседку, перепеленала ребенка и попросила, чтобы через четыре часа принесли бутылочку для молока. Мама уже дома, должно быть, Зою надо отнести домой.
Через четыре часа пришел младший брат с бутылочкой. Он был очень встревожен. Спросил, какая температура. Маша ответила — сорок и шесть десятых. Володя покачал головой, сказал: «Ты смотри, поправляйся поскорее», — и ушел.
«Со мной что-то нехорошее, — соображала Маша, — видно, какое-то заражение… А что если… Нет, этого не может быть, но все-таки… Нужен карандаш и бумага. Надо написать свои распоряжения насчет Зои на всякий случай…» Если станет хуже, она писать не сможет.
— Принесите карандаш и бумагу, — попросила она отца, когда через четыре часа с бутылочкой явился он. Все они — и Нина Ивановна, и братишка, и отец — все появлялись в дверях на мгновение, как в театре — все в белых халатах, все с ненатуральными улыбками… Особенно отец — он, видимо, хотел рассмешить, развеселить чем-нибудь Машу, но это ему не удавалось: Маша не имела силы даже улыбнуться ему в ответ, хотя понимала, что его обрадовала бы ее улыбка. Откуда взяться улыбке, когда вся палата занялась пожаром, когда подушка подобна горячему костру и собственные руки так горячи, что крошечный обрезок твердого сливочного масла, упавший на них с поданной на ужин каши, растаял мгновенно и, сбежав прозрачной полоскою по руке, капнул на простыню.
Карандашик бы… Ничего они не понимают, не несут и все! А уже ночь наступила, часы в коридоре ударили двенадцать раз. Теперь до утра ждать. На термометре уже сорок один градус и одна десятая. Что если… Нет, надо получить карандашик, не дожидаясь утра!
— Сестричка… — зовет Маша тихо-тихо. Громче не может. Но сестричка слышит и тотчас появляется в дверях.
— Принесите мне карандашик… Какой-нибудь, — просит Маша. И сестра не спорит, не отговаривает, не удивляется, зачем больной нужен ночью карандаш. Принесла и положила на стул. И еще принесла какого-то кисленького питья, догадалась сама, умница.
А на стуле лежит белая мятая бумажка, в ней была завернута бутылочка для молока. Маша распрямляет бумажку руками, разглаживает. Как тяжело, уже устала! Но, отдохнув минуту, она кладет бумажку перед собой на стуле и пишет:
«В случае моей смерти девочку ни за что отцу не отдавайте! Воспитайте ее в нашей семье. Это моя к вам последняя просьба.
Ваша дочь Мария Лоза».
Сложенная вдвое бумажка спрятана под подушкой. Вот и легче стало. Ему не отдадут. Девочка вырастет честным человеком, как все в Машиной семье. Человеком, а не вещью, вроде Лизы, хитренькой, безвольной, податливой. Теперь и болеть легче будет. А я постараюсь обмануть их надежды и не умереть. Чьи надежды? Лизины, хотя бы. Если б я умерла, она бы наверное попыталась взять Зою и вырастить ее по-своему. Маркизов же не чурбан, оценил бы ее благородство.
И ночь миновала, и снова приходили доктора, рассматривали красные пятна на Машиной груди и шее… Стрептококк! С ним еще не умеют бороться, хотя пытаются, пытаются изо всех сил! Болезнь ведь не спрашивает, научились уже с ней бороться или нет еще, она приходит, и всё.
Долго ли можно жить с температурой в сорок один градус? Это смотря кому. Маше врач сказал, что у нее здоровый организм. Вот и хорошо. Маша сильная, она не согласна умереть. А уж если придется, то завещание написано.
Снова приносят Зою. Она простудилась от этих вынужденных прогулок, дышать ей стало труднее. Конечно: кто же, кроме матери, позаботится о младенце так чутко, кто угадает самую возможность его огорчений и постарается отвести ее? Нельзя болеть! Нельзя долго болеть, Зоя ждет.
В эту больницу посетителей не пускают, но к Маше проходят Зоины ходатаи с бутылочками. Все перебывали: и мать с отцом, и оба брата, и соседка. Но вот еще два часа до следующего кормления, а кто- то ломится к ней… Кто-то вежливо, но настойчиво спорит в коридоре. И его пропускают.
Сережа! Он вошел к ней, свежий с мороза, с алыми щеками, — она снова забыла, отчего так алеют его щеки! Он в белом халате, на ногах знакомые кожаные краги. Сережа пришел!
— Как тебя пропустили? — спрашивает Маша.
— Я принял загадочный вид и спросил, где ответственный дежурный… Наверно, в каждом учреждении может быть ответственный дежурный! В общем, наговорил чего-то там, и пропустили.
Сережа принес подарок: книжку в сафьяновом переплете — о приключениях Жиль Блаза, и плитку шоколада.
Нянечка вносит завтрак — жидкую гречневую кашу.
— Я не хочу, — вяло говорит Маша, отодвигая тарелку.
— Ты должна набраться сил! Я тебя сам покормлю. Что там в банке? Земляничное варенье? Будешь кушать ложечку каши, ложечку варенья. Как в анекдоте: один рябчик на одну лошадь.
