— Разве? — Маша и не замечала, что дует.
— Я готов. Сколько нужно в месяц?
— Не знаю… — теряется Маша. Обо всем подумала, а вот сколько надо денег для Зои — не подсчитала. Шляпа!
— Ну как же? Вы учтите, что и ремонт надо будет сделать, и дров купить побольше… Чтобы она не простудилась.
Последние слова чуть не испортили все дело, чуть не разрушили твердую Машину позицию, так удачно выбранную. Чтобы она не простудилась… Значит, ты думаешь о ней, человек? Значит, не безразлична тебе эта маленькая девочка? И вот уже она почти готова все простить, все забыть… И вот уже все новое, что добыто и создано в себе такой дорогой ценою, — все готово полететь в пропасть.
Но женское достоинство, сознание своего превосходства просыпаются в Маше с новой силой. Да. Что же удивительного, что в отце обнаруживаются некоторые элементы отцовской заботы? Еще от души ли эти слова?
— Конечно, расходов будет много. Их и сейчас немало — ей требуется грудное молоко, фрукты для соков. И я ей требуюсь, не такая, как сейчас, а здоровая, спокойная, сильная физически. Нужна няня. Мало ли что.
— Конечно, — соглашается Маркизов. — Вы скажите, сколько, и я буду присылать…
— У нотариуса надо оформить ваше обязательство перед ней, — твердо говорит Маша.
— Хорошо… Вы скажете, когда мы пойдем к нотариусу? А пока… Завтра я пришлю денег.
Зоя начинает вертеться, — наверное, пеленка мокрая. Проснулась, мое солнышко! Маркизов забыт, Маша достает из постельки теплое свое сокровище, развертывает пеленки.
Он боится двинуться с места, боится подойти поближе. Он смотрит издали на шевелящееся смуглое существо, на эти маленькие, но совершенно настоящие руки, ноги.
Маша уложила ее на свежие, чистые пеленки и готова запеленать. Но вдруг она вспомнила о Маркизове. Что-то подобное улыбке освещает ее исхудавшее лицо. Круто повернув маленькую на бочок, она открывает ее грудку:
— Смотрите: поставили ей печать — ваше! — грубо говорит сна Маркизову. Он видит на груди младенца крупную коричневую родинку, такую же, как у него, под левым соском. Такую же точно!
Ничего, ни черта не отвечает он на эти слова. И что скажешь: стоит, как болван, и смотрит на своего первенца. Свой, да не свой! Кто же мог думать, что эта сумасшедшая женщина не понимает шуток, не знает компромиссов, не сообразуется с элементарным расчетом! Будь она такая, как все, и ничего бы не было. Разве мало потратил он времени на изучение женской психологии? Кажись, хорошо изучил. И расчет был точный: оскорбленная внезапной переменой отношения, она не захочет иметь дитя от такого недостойного, от такого гадкого, злого… Не захочет, освободится. А там видно будет. Он вовсе не хотел порывать с ней, он с удовольствием продолжал бы эту связь еще некоторое время — ей же всего-то двадцать один год…
Маркизов насупился. Ему неловко. Он не театральный злодей. И ему жалко сейчас эту исхудавшую упрямицу, жалко, немного неловко перед ней, что так случилось. Но именно сейчас он внутренне убеждается, как правилен его выбор, — с Лизой жить много легче! Она ловит каждое его слово, угадывает каждое желание. С ней и не захочешь, да помиришься. Она живет для него. А эта все делает по-своему…
…Через некоторое время они встречаются у нотариуса. Составив бумагу, нотариус передает ее в машинописное бюро, а клиентов просит подождать, погулять в садике.
Маркизов что-то рассказывает ей, рассказывает о гастролях театра на юге, о том, как шофер-лихач чуть-чуть не сбросил их машину в пропасть. Он смотрит на гуляющих в садике детей:
— Забавно: если у нашего поэта Петухова родятся дети, они все будут маленькие Петуховы, такие же кургузенькие, с таким же курносым носом… — говорит он, улыбаясь. — Забавно…
Очень забавно. Такие же. И твоя дочь тоже взяла от тебя не одну только родинку под левым соском. Но так ли забавно будет ее детство, если вместо отца она будет иметь только отцову долю денег? Наверное, потребуется ей все, что нужно растущим людям, — ничем незаменимая любовь и матери и отца.
Маркизову тридцать лет, и он чувствует себя совсем еще мальчишкой. Беззаботным добрым мальчишкой, которому все интересно, который намеренно никого не обижает, но себя, дорогого, помнит прежде всего. И не приучен он думать много о других, не приучен! Он же необыкновенный, женщины прожужжали ему уши. И эта что-то такое бормотала, за что-то благодарила, чему-то радовалась. Он живет, не загадывая, по вдохновению, живет в свое удовольствие. Он порядочный — деньги он даст на ребенка. А чего вы еще хотите?
Все готово. Нотариус подает им документ в двух экземплярах: «Я, Мария Борисовна Лоза, с одной стороны, и я, Семен Григорьевич Маркизов, с другой, приняли по обоюдному согласию решение…»
Бумажечка. Ну ладно, без нее тоже нельзя обойтись.
И вот Маша дома, снова со своей малявкой. А на столе навалены горой книжки, конспекты, тетрадки… Сессия, сессия подошла. Как-то ты справишься, Маша Лоза?
В театры и кино ходить перестала — некогда. Няню еще не нашла, летом будет отдыхать в деревне, найдет. Да ведь не хочется доверять Зою кому попало. Дома помогают — братишки ходят в молочную кухню за Зонными бутылочками. Смешные бутылочки, одинаковые, с делениями, чтобы знать, сколько налито — сто двадцать граммов, сто пятьдесят. Мать помогает стирать пеленки. Но Зое надо много гулять, каждый день надо гулять часа четыре, так сказал доктор. Ленинградские дети склонны ко всяким болезням, им нужно много гулять. В любую погоду, и в дождь, и в снег.
Маша выполняет приказ врачей неукоснительно. Еще ожидая ребенка, она купила коляску, и теперь в этой коляске возит Зою. Из красного сатинового одеяльца в кружевном пододеяльнике торчит крохотный розовый нос, смотрят голубиные глаза. У подбородочка — чистый носовой платочек. Если снег, то над Зоиным личиком воздвигается коленкоровый навес, но гулянье продолжается. Льет дождь, все одеяло промокло, а мы гуляем. Хотим удивить мир своим здоровьем и красотой, вот вам!
Мы гуляем, а наша мама в это время пытается заниматься. Она взяла с собой книгу — «О материалистическом понимании истории» Плеханова, и пытается читать. Остановится в садике, сядет на скамейку и читает. Строк десять прочтет, а голова начинает клониться все ниже и ниже. Встряхнет головой, возьмет в руки комочек снега, разотрет его, и снова читает. Отчего так невыносимо клонит ко сну? Прежде этого не было. А сейчас — ничего не хочу, ничего не надо, только бы поспать лишний часок!
Маша злится на себя, но продолжает читать. Она должна. Она ни за что не потеряет год, ни за что.
Зоя хороший ребенок, она кричит только тогда, когда ей явно плохо и требуется помощь. Она легко засыпает под Машины колыбельные песни: «У котика, у кота была мачеха лиха…» Эту песню мать пела Маше, потом Севе, Володе, а теперь Маша поет ее Зое. Зоя ждет песенки и, услышав, покорно заводит глаза. Они сами закрываются под эту песенку, а рыжая соска выскакивает изо рта. Умная девочка у Маши, чудо. Ее особенно смешно пеленать. Маша раскрывает ее и встречает прищуренный веселый взгляд Семена. Это она Семена пеленает, маленького, беспомощного. Она и разговаривает с дочкой так: «Ну, Семен Григорьич, какая же ты замарашка! Опять тебя мыть, опять мне с тобой морока. Что, хорошо чистому? То-то».
Сессию Маша не завалила. Философия была сдана на отлично, два оставшихся экзамена принесли хорошо и удовлетворительно. Но отдыхать не было никакой возможности, весенняя сессия надвигалась с быстротой лавины.
Рана зажила через три месяца. Маша попробовала кормить Зою выздоровевшей грудью — и молоко появилось. А красота… Почему женщины теряют красоту, становясь матерями? Разве это обязательно?
Ей только еще недоставало думать о красоте, мало было забот и без того. И все же она стала делать все от нее зависящее, чтобы оставаться привлекательной.
Ее очень раздражала одна из молодых соседок по дому, Муся, с которой она когда-то вместе откапывала кирпичи ради заработка. Муся вышла замуж года два назад, но ее уже нельзя было узнать: из веселой длинноногой девушки, нос башмачком, она превратилась в нечто бесформенное, расплывчатое. Родив первого ребенка, Муся стала неряшливой: «Мне теперь все равно: замуж вышла, соблазнять некого!» — отшучивалась она, когда Маша упрекала ее в безразличии к своей внешности.
