Маши, продолжал: — Теперь, когда мы отдали дань формализму, потому что это формализм и узнать человека по анкете трудно, — хочу попросить тебя помочь мне отыскать Дом учителя. Я год всего в Ленинграде. Мне рассказывали, что это красивый дворец… Сегодня там концерт и выступление литературного кружка, и в числе прочих молодых гениев значится один мой земляк… Свихнулся человек, роман пишет. Он неплохой парень, учитель-географ, кончал Герценовский три года назад. Ты не возражаешь, Маша?
— Я не смогу быть на концерте до конца, потому что Зоя — превыше всего, — ответила Маша.
— Ну, это конечно, это правильно. Послушаем кружковцев, а там посмотрим… Сядем где-нибудь у прохода.
Женя разговаривал учтиво, вежливо, — сразу видно, что он старше Маши, в нем нет никакой угловатости и излишней порывистости. Умный парень. А рассказывает про свою Одессу и про своих умерших уже давно родителей так, что слушать интересно, хотя все это и далеко.
Маша хорошо знала Дом учителя, она там часто бывала в школьные годы. Она водила Женю по лестницам и коридорам Дома, показала библиотеку, привела в зал.
Публика уже собралась. Литкружковцы сидели кучкой — тут были люди разного возраста, пожилые и молодые, женщины и мужчины. Все они пытались писать что-нибудь, стихи или рассказы, некоторые даже печатались. С ними сидел руководитель кружка, литературный критик, имя которого Маша встречала иногда в газетах. Он был очень подвижен, востронос, в очках, и то и дело смешил чем-то старушку с черепаховыми гребнями в прическе, тоже, видно, начинающую поэтессу.
Женин товарищ сразу увидел их и подошел. Он был совсем маленького роста, в пиджачке с торчавшей из карманчика ручкой, очень изящный, тоненький, изысканный. Он притащил с собой за руку и познакомил с Женей и Машей какого-то поэта с длинными прямыми волосами, угрюмого и странного на вид. Женин товарищ, рекомендуя поэта, рассказал, что он пишет замечательные стихи о природе Бразилии и Аргентины. Такие стихи, словно видит сам все, что изображает: огромные кактусы, араукарии, пальмы.
— Не пройдет года, как и ты будешь писать об этом не хуже… если захочешь, — мрачновато ответил поэт. — Надо только обратиться к источникам, я дам тебе книги. Правда, они у меня многие на английском языке…
— Я забыл сказать: Гриневский у нас — знаток английского, преподает языки в военной академии… — объяснил Женин приятель.
Вечер открыл руководитель кружка. Сначала шли выступления кружковцев со своими стихами и рассказами, во втором отделении должен был состояться концерт силами самодеятельности Дома учителя.
Не слишком-то блестящими были стихи и рассказы, прочитанные в этот вечер, но скучно Маше не было: руководитель кружка оказался выдумщиком и врагом всякой официальности, о каждом выступавшем он говорил несколько слов в таком дружески-домашнем духе, что всем становилось веселей, все сочувствовали расхрабрившемуся автору, который хорошо понимал, как далеко ему до Маяковского и даже до Кирсанова. Понимал, а все же читал, вверяя свою судьбу слушателям.
Длинноволосый поэт тоже читал. Он читал о восстании пеонов, он так здорово рассказывал о саваннах, о гигантском дереве сумаума и о «башнях кактусов огромных», что Маша прониклась к нему чувством, в котором удивление смешалось с восхищением. Вот это фантазия — не видеть, а так здорово описать! Он, наверно, очень талантливый. Он читал стихи и о нашей природе, но они не удивляли, они были похожи на сотни других.
Восторженный друг Жени Воронова не мог расстаться с длинноволосым и тогда, когда был объявлен перерыв, после которого состоялся концерт. Маша должна была уходить, и маленький Женин друг увязался с длинноволосым проводить их до памятника Петру, — видно, он жил где-то неподалеку на набережной.
Поэт проявил интерес к Маше. Ему, видимо, понравилось, что Маша учится в университете. Он расспрашивал ее о профессорах, о преподавании языка, о том, что интересует сейчас студентов.
Он шел рядом, одетый в теплое короткое полупальто и теплую кепку спортивного типа. Только теперь Маша разглядела, что он не молод, хотя и смущался на сцене, как юнец. Ему не меньше сорока или лет тридцать пять, глаза усталые, всегда полуприкрытые пухлыми веками, — может, он пьет? Вином от него не пахло.
Услышав, что Женя по окончании университета собирается поступить в одну из лабораторий Института точной механики и оптики, длинноволосый поэт проникся к нему необычайным уважением. Он стал рассуждать, что настоящей областью поэтических поисков должна стать наука, что поэты стоят вне интересов современной физики и химии, а между тем все это так любопытно и перспективно. Жене нравились эти разговоры, поэту явно удалось расположить его к себе, нащупать чувствительную жилку.
— Здесь мы покинем вас, — сказал Женин приятель, когда дошли до «Медного всадника». — Я — домой, а мой друг должен навестить кого-то, какого-то очень больного и очень интересного человека, эмигрировавшего из Англии.
— Это коммунист, политэмигрант, — поспешил уточнить поэт. — Когда-то он отсидел четыре года за организацию забастовки портовых рабочих, в тюрьме схватил злейший ревматизм, а может, и что-то похуже. Он почти не встает. Учит русский язык, я помогаю ему. Хотите, познакомлю?
— Поздно уже, — заметила Маша.
— Не сейчас, когда-нибудь после, конечно! Чрезвычайно интересный человек! Он знает испанский, слушает Мадрид — у него хороший приемник — и сейчас в курсе всех горячих событий, которые происходят в Испании… Потрясающе интересно!
— Женя, чуть не забыл: в субботу я праздную день рождения — приходите непременно с Машей! — сказал на прощание Женин приятель, и они расстались.
«Вот еще: идти к незнакомому человеку… Не слишком ли много для начала?» — подумала Маша. Приглашение насторожило: правильно ли относятся к ней Женины друзья? Так уж она и пойдет неизвестно куда…
— Я, разумеется, не считаю возможным для себя принять приглашение твоего друга. Просто не стала на улице объясняться, — сказала Маша, когда они двинулись дальше по направлению к Петроградской.
— Ты можешь быть совершенно спокойна: друг мой женат, у него маленькая дочь, это очень приличный семейный дом, — начал было Женя, но Маша остановила его и попросила переменить тему.
Воронов подчинился. Весь путь до самого Машиного дома прошел в непринужденной беседе о чем угодно, начиная от событий в Испании и кончая ленинградской погодой. Простившись вежливо и сдержанно, Женя зашагал обратно. Он ни разу не обернулся, — Маша смотрела на него, стоя в заснеженной парадной.
Культпоход в Дом учителя не сбил Воронова с рабочего ритма. Он по-прежнему отсиживал в библиотеке всё свободное от лекций время, а такого времени у него было больше, чем у Маши, ведь он уже заканчивал университет. Но теперь в те дни, когда Маша приходила в библиотеку после трех, Женя, сидевший на ее любимом месте, тотчас перекладывал свои книги и тетрадки на другой стол, куда-нибудь подальше, а место уступал Маше. Он узнал от нее, как она разозлилась поначалу, как прозвала его мысленно «агрессором». Он очень смеялся, услышав об этом, и обещал доказать обратное.
— То есть, что значит — обратное? — переспросила она.
— Значит — не агрессор, а угнетенный, готовый к любому угнетению, почти раб, — ответил Женя, самодовольно улыбаясь.
— Похож на раба, как же!
Он очень рассмешил Машу этими словами. Раб… комсомолец — раб. Что значит — одессит: скажет, так скажет. А приятно все-таки беседовать с человеком, который наделен юмором.
Подошла суббота. Чтобы не вступать в новые объяснения, Маша не пошла в этот день в библиотеку. Достаточно воскресенья, и так забросила свою крохотку!
Зою полюбили все в доме — и молодой дед, не имевший еще ни одного седого волоса, и бабушка, и оба дяди… Их любовь была особенно трогательна. Старший дядя учил ее говорить, начиная почему-то с таких слов, как «Арктика», «Челюскин»… Зоя мило коверкала трудные слова, но не отказывалась повторять их.
