не имею никакого права срывать на тебе злость. Я просто хочу сказать, что впредь не буду надоедать тебе.
Мэгги огорченно кивнула, руки ее безвольно повисли вдоль тела.
— Да, так, наверное, лучше, — сказала она.
— Я собираюсь... — Эрик махнул рукой в сторону пикапа. — Я собираюсь поехать домой и сделать все так, как ты мне советуешь. Я имею в виду, что постараюсь наладить свою семейную жизнь.
— Я знаю, что ты постараешься, — прошептала Мэгги.
Эрик видел, как она изо всех сил пытается скрыть волнение, но ее выдавали красные пятна на щеках. Глядя на Мэгги, он вдруг вспомнил, что однажды уже испытывал такое ощущение, когда «Мэри Диар» унесло неожиданным отливом и Эрик подумал, что лодка затонула. Он крепко прижал к себе руки в перчатках, чтобы удержаться от искушения обнять стоящую перед ним женщину.
— Ну что ж, я просто хотел сказать тебе об этом. Меня мучает совесть из-за того, что я так себя вел.
Мэгги вновь кивнула и попыталась скрыть набежавшие на глаза слезы.
— Ладно, слушай... — Он отступил от нее на шаг и хрипло сказал: — Желаю... желаю тебе приятного Рождества. Надеюсь, у тебя получится прекрасный дом и вообще дела пойдут хорошо.
Мэгги подняла голову, и Эрик увидел, что в уголках ее глаз блеснули слезы.
— Спасибо, — проговорила Мэгги и попыталась улыбнуться, но губы ее предательски задрожали. — Я тоже желаю тебе хорошего Рождества.
Он прислонился спиной к перилам, и несколько мгновений они говорили взглядами о том, какую потребность испытывают друг в друге. Карие глаза Мэгги увеличились под линзами слез, дрожащих на ресницах. В синих глазах Эрика читалось, как трудно ему сдерживаться, чтобы не заключить Мэгги в объятия. Эрик еще раз сжал и разжал пальцы в печатках.
— До свидания, — произнесла Мэгги одними губами.
Эрик повернулся и ушел из ее жизни навсегда.
Следующие несколько дней Эрик старался не появляться на почте в разгар рабочего дня и обходил стороной универсальный магазин Рыбачьей бухты, покупая продукты в других магазинах. Обедал он только дома. Но утренние походы за хлебом не отменил и, поднимаясь в гору, часто представлял, как, зайдя в булочную, вдруг встретит Мэгги, выбирающую у прилавка сладости к завтраку, как она обернется на звук колокольчика у двери и улыбнется, увидев Эрика.
Но на завтрак Мэгги предпочитала яичницу, а не сладости. И он это знал.
Залив окончательно затянуло льдом. Эрик вывел из гаража снегоход и ежедневно ездил на подледную рыбалку. Часто, сидя на складном стульчике возле проруби и вглядываясь в водную глубину, он думал о Мэгги. Интересно, любит ли она жареную рыбу? Он вспомнил, как однажды она стащила из бочки в отцовском погребе кусок серебристой сельди. Он размышлял, не предложить ли ей свежую озерную форель; в конце концов, он наловил больше, чем сможет съесть. И тут же признавался себе, что это всего лишь повод увидеться. Нет, придется отнести форель матери и Барб.
На Рождество Эрик смастерил для детей Майка и Барб тобогган, покрыв его шестью слоями лака. Когда лак просох, Эрик похвастался санями перед Нэнси. Она сдвинула очки на нос, осмотрела сани, впрочем, куда менее внимательно, чем результат собственных утренних косметических усилий перед зеркалом, сказала:
— Да, красиво, дорогой, — и снова углубилась в чтение своих бумаг.
На участке, принадлежащем Майку, Эрик спилил пару елок, одну из которых отнес матери, а другую взял себе. Когда он установил елку в углу комнаты, дом наполнился ароматом морозной хвои. Эрик стоял перед елкой и грустно мечтал о том, чтобы кто-то был рядом и порадовался деревцу вместе с ним. Когда Нэнси приехала на уик-энд, они украсили елку одноцветными лампочками и простыми стеклянными шарами и сосульками — стандартным украшением, которым пользовались уже многие годы. Нэнси купила эти елочные игрушки в каком-то модном магазине в Канзас-Сити, и Эрик, увидев их, постарался скрыть свое разочарование. Но когда они повесили игрушки, все же спросил:
— Тебе не кажется, что елка выглядит какой-то бесцветной?
— Это такой стиль, дорогой, — нараспев ответила Нэнси. — Она смотрится очень элегантно.
А вот он не хотел элегантную елку. Он хотел нарядную, как у матери, переливающуюся разноцветными огнями и пестрящую украшениями, которые они с братом вырезали еще в детстве, и другими, которые вешали на елку еще в те времена, когда мать была маленькой, теми, которые дарили их семье друзья, — за многие годы игрушек накопилось огромное количество. А к этому дереву он был так же равнодушен, как к тому фрукту из тика, который Нэнси держала на кухонном столе. Может быть, поэтому в течение рождественской недели Эрик часто наведывался к матери или к Майку, любовался их елками, с удовольствием ел попкорн, копченую рыбу и фруктовый сахар, дразнил одетых в домашние пижамки малышей, качал на коленях, смотрел, как елочные огни отражаются в их глазах разноцветными блестками, а потом с серьезным видом слушал рассказы про Санта-Клауса.
Но сегодня, глядя на блеклые огни своей елки, Эрик думал о Мэгги и гадал: если бы он женился на ней, а не на Нэнси, как бы они встречали Рождество? Были бы у него дети? Собрались бы они сейчас все вместе вокруг елки? Он представлял себе Мэгги в ее огромном доме с громадными окнами и блестящими полами. Вот она стоит на кухне, возле старинного стола из красного дерева. Эрик вспомнил тот день, когда они вместе с Дейчем пили у нее кофе. Боже, до чего он соскучился по этой женщине!
Тем временем Мэгги тоже много думала об Эрике, и чувство безвозвратной утраты — странное чувство, поскольку нельзя потерять то, чего нет, становилось все сильнее и невыносимей. Но ведь она ничего не потеряла, разве что, с тех пор как Мэгги переехала в Рыбачью бухту, исчезла тоска по Филлипу. Более того, Мэгги вдруг — даже с некоторым испугом — обнаружила, что перестала терзаться и жалеть себя из-за того, что лишилась такой надежной и привычной семейной жизни, и чувство жалости растворилось в бархатных воспоминаниях о счастливых днях, которые они провели вместе. Да, боль утраты постепенно стихала, но появилась грызущая тоска. Теперь Мэгги тосковала по Эрику.
Приближалось Рождество, и Мэгги вечерами все чаще предавалась горько-сладким воспоминаниям о своих встречах с Эриком. Она вспоминала, как ночью они пробрались в темный дом, освещая дорогу карманным фонариком. Вспоминала, как Эрик застал ее, когда она красила «Бельведер» и как в тот день неожиданно пошел снег. Она вспоминала, как, сидя на скамейке возле магазина на Мэйн-стрит, они ели сандвичи. Вспоминала их поездку в Старджион-Бей. Но когда все это началось? Когда ее стали преследовать эти воспоминания? Неужели и Эрик тоже думает о ней? Наконец, она вспомнила их последнее расставание и поняла: он тоже все помнит.
Но Эрик Сиверсон остался в прошлом. Мэгги старалась осознать это и целыми днями хлопотала, готовясь к Рождеству.
Она попросила отца помочь ей перетащить матрацы из гаража и передвинуть двуспальную кровать в комнату прислуги. Рой порадовался вместе с ней новой мебели в «Бельведере», похвалил обои и сказал, что Мэгги удачно оклеила комнату.
Громадная кровать с резьбой теперь была готова полностью. Положив мягкий матрац, Мэгги застелила ее кружевным покрывалом. Покончив с работой, она рухнула на кровать и, уставясь в потолок, предалась мечтам о человеке, на которого не имела абсолютно никаких прав.
Как-то позвонил Марк Броуди и пригласил ее в свой клуб на ужин, но она отказалась. Марк настаивал, и Мэгги уступила.
— Хорошо, я приду.
Чтобы произвести на нее впечатление, Марк старался изо всех сил. Им накрыли столик в отдельном кабинете. Сервировка была изысканной: скатерть, канделябры, хрусталь, шампанское, соусы, салат «Цезарь», приготовленный прямо при них, горячие погго-версы, свежие морские ушки (которые Броуди заказал специально для нее, о чем Мэгги догадалась, поскольку такое блюдо не значилось в меню), потом — «Бананы Фостера». Напитки подавались в удлиненных хрустальных бокалах.
Все это, очевидно, должно было означать, что между Мэгги и Марком устанавливаются достаточно близкие отношения.
