разговаривать? А если он их спугнет своими вопросами?
У Ральфа разболелась голова, потому что сотня противоречивых эмоций бушевала в его душе. Он хотел быть спокойным и рассудительным, но это было невозможно, потому что его мучила обида на отца и глухая любовь-ненависть к мачехе.
Он совершенно запутался, ибо понял, что ему очень хочется в смерти отца винить Элизабет. Тогда все бы стало на свои места. Можно было продолжать убеждать себя в том, что его мучительные отношения с отцом и побег из дому — дело рук расчетливой подлой твари. Но что-то не давало ему возможности так думать. Это был самый простой путь объяснить все тяжелое и необъяснимое в его жизни.
Нет, решил Ральф, он не будет говорить с Элизабет до тех пор, пока не сможет судить обо всем объективно, то есть пока не соберет все факты, пока не будет знать, что происходило в доме последние два месяца.
Но он совершенно не понимал, с чего начать. К счастью, Ральф обладал способностью абстрагироваться, когда дело касалось научных изысканий. Он мог часами просиживать в библиотеке в поисках ответов на вопросы. Для него было делом чести найти правильное решение, а не притягивать факты, подтверждающие его теоретические выкладки. Иногда на это уходили долгие месяцы. Но удовольствие, которое он испытывал, когда все ложилось в стройную систему доказательств, было настоящим. В любом исследовании не могло быть предсказанного решения. Только последовательная и кропотливая работа могла привести к результату. Конечно, в науке существует понятие озарения, но оно приходит только тогда, когда факты, как стеклышки в калейдоскопе, сами складывались в прихотливый узор. И вот тогда можно с полным правом закричать: «Эврика!». Сколько раз он убеждался в этом, так почему же сейчас он пытается перевернуть все с ног на голову? Говоря сегодня о неделе, он как раз имел в виду, что ему необходимо все тщательно проверить и взвесить. Так что сейчас надо заставить свое сердце молчать и включить разум. А для этого надо собирать факты.
Единственным человеком, с которым он хотел и мог говорить, был старый и верный друг его отца и компаньон — Уильям Мортенсен. Сколько Ральф себя помнил, мистер Мортенсен был рядом с отцом. Он всегда находился как бы в тени. Но отец никогда не скрывал, что Уильям не только его деловой партнер, но и человек, в порядочность которого он верит безоговорочно. Внешне их отношения были сдержанными: они не смешивали жизнь и работу, не дружили семьями, не просиживали вечерами, обсуждая подробности личной жизни. Но Ральф знал — и отец это часто повторял, — что в критической ситуации положиться можно только на Уильяма.
Ральф решил, что не стоит откладывать разговор, и отправился к телефону, чтобы договориться с Уильямом о встрече. Когда мистер Мортенсен поднял трубку и Ральф услышал его приветствие, ему стало абсолютно ясно, что это верный шаг: Уильям ждал этого звонка. Они договорились о встрече, и Ральф отправился переодеться. Его утомил черный костюм, захотелось надеть простые джинсы и мягкий свитер. К тому же в таком виде будет легче вести почти семейный разговор.
3
Уильям Мортенсен сидел в своем кабинете и посасывал трубку, которая давно потухла. Но он не замечал этого. Несколько последних дней он не находил себе места, пытаясь понять, что кроется за внезапной смертью его друга. Сегодняшнее оглашение завещания только утвердило его в мысли, что дело еще хуже, чем он мог предположить. Кому-то явно на руку была эта скоропостижная смерть. И он догадывался кому…
Однако у него не было ни доказательств, ни прямых оснований обращаться в полицию. Проблема состояла в том, что результаты вскрытия показали, что смерть произошла вследствие хронического заболевания сосудов. В этом случае катастрофа могла произойти в любой момент. Никто не сомневался, что все произошедшее можно квалифицировать как нелепость судьбы, когда достаточно молодой и сильный человек так внезапно уходит.
С этим можно было бы смириться, если бы не явная нелепость завещания.
Однако Уильям отдавал себе отчет в том, что он не имеет никакого права требовать возбуждения уголовного дела. Это может сделать только кто-нибудь из родственников. Или человек, обладающий достаточной информацией для подобного заявления. Такой информации не было, потому что не было фактов, а были только догадки, предположения и наблюдения.
Можно было поговорить об этом с Элизабет. Но Уильям видел, что она находится практически в невменяемом состоянии. Она сейчас не способна принимать решения. Ее сегодняшнее заявление насчет наследства явно показало, что она почти не ориентируется в ситуации. Кроме того, Уильям предполагал, что Элизабет может иметь отношение к тому, что случилось. Поэтому пока говорить с ней не только бесполезно, но и опасно…
Оставался только Ральф. Мортенсен видел, что мальчик потрясен последним решением отца. И дело тут не в наследстве. Генри очень переживал разрыв с сыном, долго не мог понять, что явилось истинной причиной его бегства из дому. Потом они помирились, но недоразумение так и осталось невыясненным. Однако Генри никогда не оставил бы своего единственного сына без гроша, он не сказал бы ему так явно, что вычеркнул его из своей жизни, что не любит его. Значит, кто-то очень постарался, чтобы это случилось.
Если это так, то есть только один человек, который может во всем этом разобраться. Это сам Ральф. Говорить надо с ним. Но говорить только тогда, когда он сам этого захочет. Когда его обида на отца уступит место разуму и он поймет, что надо искать правду.
Звонок Ральфа раздался в тот момент, когда у Уильяма созрело решение. Когда он положил трубку, договорившись о встрече, у него практически нарисовалась картина действий. Но ему нужна была помощь. И помочь мог только один человек — его любимая взбалмошная дочь.
Когда Шэрон внезапно возвратилась домой несколько месяцев назад, он был не просто рад. Он был безумно счастлив.
Все это россказни старых кумушек, что родители должны отпускать детей в жизнь, как отпускают по весне птиц из клеток. Это легко декларировать, но с этим трудно мириться. Уильям каждый раз наступал на собственное «я», когда молчал и сдерживался, видя очередное чудачество Шэрон. Ему не хотелось, чтобы она росла, становилась женщиной, чтобы жила своей ей жизнью, делала карьеру, выходила замуж…
Больше всего ему хотелось, чтобы его малышка всю жизнь ходила в хорошеньких маленьких платьицах с рюшечками, а по вечерам забиралась к нему на колени, протягивая очередную книжку.
Не было ничего лучше запаха ее головы, тонких рук и колючих ягодиц, которыми она могла провертеть дыру у него на коленях. Шэрон всегда была непоседа. Даже когда книга ей очень нравилась, она крутилась, не вынося одного, даже самого удобного положения. Он ворчал, что так невозможно читать, а она нетерпеливо дергала его за ухо, приказывая терпеть и продолжать.
Он готов был терпеть все на свете, лишь бы она была рядом. Уильям вдруг вспомнил, как не мог два дня ни есть, ни спать, когда гувернантка, потупив глаза, сообщила, что Шэрон не пойдет кататься на пони, потому что у нее недомогание. Уильям сразу испугался, потому что его чертенок Шэрон никогда не болела, а если вдруг заболевала, то проходило это очень тяжело. Но мисс Мэри хихикнула и, заговорщицки подмигнув, сообщила, что недомогание связано с тем, что девочка стала девушкой. Он почему-то быстро- быстро закивал, а потом заперся в своем кабинете и накачался виски. Ему было очень страшно. Его маленькая девочка, пахнущая молоком и карамелью, сегодня превратилась в женщину. Он никак не мог принять тот факт, что у нее когда-нибудь появится мужчина, который будет беззастенчиво трогать ее, спать с ней, беречь ее. Что же тогда останется ему?
Это был только первый сигнал, который заставил его принять неопровержимый факт того, что Шэрон уже больше не дитя, которое всецело принадлежит ему. У нее появилась тайна, которой она никогда не будет делиться с отцом.
Через два дня он взял себя в руки и перестал мучить себя тоской по потерянной маленькой Шэрон, заставляя принять ее в новом качестве.
