Перед заходом солнца

Клаузен (бледнеет и волнуется). Разногласий между мной и моими детьми нет. Мои дети ведут себя непристойно, и я сделал из этого свои выводы. Вот и все, что можно сказать.

Ганефельдт. Никто более меня не сожалеет, что дело зашло так далеко. Вы известны как человек миролюбивый. В деле с детьми тоже нетрудно прийти к полюбовному соглашению, если вы проявите здесь свое прославленное миролюбие. Но оно, видимо, вами утеряно.

Клаузен. Если вы уполномочены выкинуть белый флаг и принести мне их повинную, я готов к немедленному примирению.

Ганефельдт. Я не размахиваю белым флагом. Наверно, мне было бы тогда гораздо легче. Одно только могу сказать: при некоторых уступках с вашей стороны не исключена возможность отмены некоего мероприятия, которое ваши дети считали необходимым.

Клаузен. Что считали мои дети необходимым? Какая возможность исключена… не исключена? Какое мероприятие? Не корчите передо мной шута!.. (Невольно вскакивает, но ему удается немедленно сдержаться.) Нет-нет, это у меня только так вырвалось. Прошу вас. Забудьте то, что я сказал. (Ходит по комнате, останавливается перед Ганефельдтом.) Прежде всего мероприятие, о котором вы упомянули, меня не интересует. Не интересовало и интересовать никогда не будет! Оно меня так же мало интересует, как если бы меня обвинили в том, что я еще не оплатил расходов по постройке Кёльнского собора![52] Но это было бы по крайней мере оригинально. Что ж, расскажите об этом вашем мероприятии.

Ганефельдт. Не пугайтесь, господин тайный советник: суд назначил меня временно вашим советником, помощником. Итак, я был и буду в вашем распоряжении.

Клаузен. Повторите мне эти слова, я буду вам очень благодарен.

Ганефельдт. Я этого не хочу делать, пока вы не свыкнетесь с фактически существующим положением. Прошу иметь в виду, что я выступаю не в качестве вашего противника, а в качестве преданного друга и помощника.

Клаузен. Если вы не хотите, чтобы моя черепная коробка разлетелась на куски, говорите ясно и без обиняков.

Ганефельдт. В таком случае извольте: возбуждено дело об учреждении над вами опеки.

Клаузен. Какая подлая шутка! Как вы смеете меня этим угощать?

Ганефельдт. Это совершенно серьезно! Голый факт!

Клаузен. Говорите, продолжайте! Быть может, разразилось землетрясение, обрушились горы или еще что-нибудь такое, что еще не дошло до моих пяти чувств? Быть может, повсюду произошло что-то небывалое, чего раньше и представить себе было нельзя? Вы, кажется, утверждаете, что меня хотят взять под судебную опеку?

Ганефельдт. Совершенно верно. Именно этого и хотят.

Клаузен. Решение уже вынесено или дело только начато?…

Ганефельдт. Дело только начато. Но вы знаете, что, пока оно длится и еще не решено в вашу пользу, вы теряете свои гражданские права.

Клаузен. Вы хотите сказать, на это время я недееспособен и, значит, при таком положении вы мой опекун?

Ганефельдт. Скажите лучше – ваш лучший друг.

Клаузен (со зловещей холодностью). Но вы очень хорошо должны понимать, что этот факт – если он действительно имел место – означает для человека моего склада и общественного положения, для меня лично и для внешнего мира?

Ганефельдт. Все еще может кончиться для вас благополучно.

Клаузен. Достаточно хотя бы месяца гражданской смерти, чтобы потом никогда не отделаться от трупного запаха.

Ганефельдт. Такого исхода еще можно избежать.

Клаузен. Господин советник юстиции, вы ребенком играли с моим сыном Вольфгангом у этого камина. Вы ездили верхом на моих коленях. Я показывал вам книжки с картинками. Когда вам исполнилось одиннадцать лет, я, помните, подарил вам золотые часы.

Ганефельдт. Я до сих пор храню их как реликвию.

Клаузен. А теперь я хотел бы услышать, кто совершил это противоестественное преступление? От кого исходит ходатайство, если оно действительно подано? Кто, спрашиваю я, дерзко и бесстыдно взял перо и поставил свою мерзкую подпись под этим позорным документом?

Ганефельдт. Господин тайный советник, ваши дети склонны к примирению.

Клаузен. Итак, этот подлейший документ подписали мой сын Вольфганг, моя дочь Беттина, моя дочь Оттилия и… и еще…

Ганефельдт. Нет, Эгерт не подписал.

Клаузен. Ах, наконец-то в этой смрадной берлоге дуновение свежего воздуха! Хорошо… Так вот венец моей жизни! А я представлял себе его несколько иным… Знаете что? Таким я представляю себе то мгновение, когда после распятия Христа разорвалась завеса в храме.

Ганефельдт. Господин тайный советник, ваши дети гоже глубоко потрясены. Они сами не представляли себе всех последствий этого дела. Они здесь, в доме, они хотят видеть своего отца! Они ищут путь к его сердцу. Они умоляют понять их и, если можно, просят прощения, отпущения грехов. Господин тайный советник, послушайтесь голоса вашего сердца.

Клаузен (придвигает стул к камину, над которым висит портрет жены, берет нож, становится на стул, разрезает портрет крест-накрест). Дети! Где мои дети? Я никогда не был женат! У меня никогда не было ни жены, ни детей. Разве только Эгерт? Нет, он не может быть сыном той же матери, которая родила остальных! Мне семьдесят лет, и я опять холост! (Соскакивает со стула.) Гей-гей! Ура! Будьте здоровы, господин опекун! (Отвешивает Ганефельдту поклон и уходит.)

Входят взволнованные Беттина и Оттилия, за ними следом – Вольфганг. Они как будто только что подслушивали за дверью. Беттина заплакана, Оттилия держится мрачно, твердо, с несколько искусственной решимостью. Вольфганг смертельно бледен и кажется несколько растерянным.

Беттина. Как отец это принял?

Ганефельдт. Спросите лучше, как даже я – человек незаинтересованный – мог все это вынести? Камень покатился, кто его теперь остановит?

Беттина. Лучше бы все это отменить. Я ведь не понимала, какие тяжелые последствия может повлечь за собой сделанный нами шаг.

Оттилия. Господи, но это было необходимо!

Вольфганг. Я ничего не знаю, кроме того, что в этом была горькая необходимость… Разве ты не согласна? Отец должен понять.

Ганефельдт. Тот, кто поражен таким ударом, ничего не может понять. Если бы, милый Вольфганг, мы могли рассчитывать на некоторое понимание, то, безусловно, нельзя было допускать того, что сейчас произошло. (Пьет воду.) Простите меня, я должен прийти в себя.

Вольфганг. Собственно говоря, мы только искали основу для соглашения.

Ганефельдт. Я не сторонник такой основы.

Из других комнат доносится звон разбитого вдребезги фарфора.

Вольфганг. Что это значит?

Ганефельдт. Не знаю.

Беттина. Это самый страшный час моей жизни! Я этого не перенесу!

Входит Гейгер.

Гейгер. Надо звать на помощь. Он бушует! У меня самые страшные опасения, хотя при нем доктор. Он уничтожает семейные портреты, топчет ваши детские фотографии. Что, собственно, так вывело его из себя?

Беттина (планет, ломает руки). Что же мы наделали? Ты, Оттилия, говорила мне, и твой муж говорил, что это необходимо! (Вольфгангу.) И ты говорил мне, что это необходимо! И твоя жена уговаривала меня. Я-то ведь всего этого не знаю, не понимаю!