зазвенела кровь в голове.
— Беру.
— Хорошо… Она стоит… — Несколько опешивший продавец назвал цену.
— И еще вот это. — Джон показал на подарочное, невероятно яркое издание «Рубаи» Омара Хайяма в веленевом супере и с иллюстрациями Артура Рэекхэма.
— Хорошо…
Джон, торопясь, с напыщенным росчерком, подмахнул чек.
— В каком магазине вы работали? — Подавая сверток, продавец решил немного сгладить свое невнимание.
— Это было давно, — ответил Джон.
— Ну как, купил? — Ли лежала на кровати и смотрела телевизор в окружении непременной ерунды: журналов, факсов, косметики, фруктов и минеральной воды.
— Что купил? — виновато переспросил Джон.
— Дом, конечно, что же еще. Неужели забыл?
— Нет, нет, мы купили.
— И каков он? Где расположен?
Джон немного подумал.
— Честно говоря, не помню.
— Ты купил дом и не знаешь, где он находится? Что ж теперь, вызывать полицию, чтобы установить адрес?
— Беда. Теперь его усыновит Армия спасения. А в восемнадцать лет, разгневанный, он пожелает узнать, почему мы его бросили.
— Хеймд должен знать.
— Хеймд знает все.
— А как он выглядит?
— Большой и пустой. Но уверяю тебя, на следующей неделе в нем будут все мыслимые удобства.
— На следующей неделе? Не могу ждать до следующей недели. Этот отель сводит меня с ума. Не гимнастический зал, а средневековый базар оружия.
— Послушай, ты какую любишь мебель: старинную или современную?
— Модерн.
— Слава Богу, я так и сказал. Хорошо, что у нас общий вкус на мелочевку. Я купил тебе подарок.
— Ты?! — Ли села на кровати и захлопала в ладоши. — У меня для тебя тоже кое-что есть.
Он отдал пластиковый пакет и в обмен получил вытащенный из недр постели профессионально упакованный сверток.
— Книга! Ты мне даришь книгу! Я еще ни разу не получала в подарок книги!
— Эта не заумная и не смешная.
— Что правда, то правда, мы не читаем книг, если не собираемся их играть. Старинная. Какая красивая! Омаер Кхам? Так произносится?
— Омар Хайям. Писал любовные стихи. Одни из лучших.
— Как мило и романтично. А теперь, дорогой, открой свой подарок.
Джон потянул за ленточку. Под бумагой оказалась коробка, а в ней часы. Увесистая вещь из платины, с циферблатами, кнопочками и головками на массивном замысловатом браслете.
— Замечательные.
— Тебе нравятся? В прошлом году в Сент-Бартсе все такие носили. Тебе же необходимы часы.
Джон посмотрел на запястье, и память вернула его в прошлое. Он вспомнил, как отец постучал в его спальню.
— Не спишь?
На следующее утро сын уезжал в Оксфорд. Отец вошел в комнату и неудобно устроился на краешке детской кровати под плакатом с изображением Джека Керуака[56].
— Знаешь, мы тобой очень гордимся — и мама, и я. Не понимаю, откуда ты набрался ума — явно не от меня. Мы уверены, что ты справишься. — Он потер руки о фланель брюк, словно вытирал ладони. — Я всегда тобой гордился. Мы хотим, чтобы у тебя от нас что-то было. Чтобы ты вспоминал старого, толстого отца, когда будешь общаться с новыми интеллектуальными друзьями. — Его лицо оставалось в тени, но Джон чувствовал, что у отца на глаза навернулись слезы, и это его смутило. — Ну вот… — Отец достал из кармана часы. — «Омега»… Теперь никаких предлогов для опозданий на занятия. Здесь гарантия, число… Это тебе. Да… они водопыленепроницаемые и противоударные. Ну ладно, спи, тебе рано вставать.
Джон взглянул на простой функциональный механизм с некрасивыми цифрами и потертым ремешком. Он понимал, что часы дорого стоили его отцу. И еще понимал, но не хотел об этом думать, сколько всего воплощали — восемнадцать лет забот и тревог, сомнений и разочарований, наскоков и отступлений. Его отец никогда не терял ни минуты, никогда не совершал ничего непредсказуемого, спокойно считал часы, берег время и делал дело. И эти двое часов аккуратно протикают расстояние от цены до стоимости. Джон расстегнул потертый ремешок и защелкнул новый браслет. Появилось чувство, будто руку поместили в гипс. Он нажал на кнопочку — секундная стрелка побежала по кругу. Еще одно нажатие — ожил маленький циферблат. Жизнь богатых, как у поденок, но длинная, как у черепах.
— Потрясающе! Мне очень нравится! Таких часов мне никто никогда не дарил.
— Ты очень симпатичный. Иди, почитай из своей книги. Мне надо усваивать английское произношение.
— Только предупреждаю, эти стихи нельзя адресовать без разбора. Они обладают явно выраженным повышающим половое влечение свойством. Заводят через пять строк.
— Значит, ты ими уже пользовался?
— Сотни раз. Слушай:
— Как здорово! — Ли скомкала покрывало, смахнув на пол половину лежавшего на кровати барахла. — Возьми меня сейчас же! Возьми, мой жеребец-трубадур.
Зазвонил телефон.
— Кто-то очень неудачно выбрал время, — рассмеялась она. — Это тебя. — Ли отдала трубку.
— Да?
— Джон, это Клив. Чем занимаешься?
— Декламирую Ли Монтане всего Омара Хайяма. Хочешь послушать?
— Очень смешно… Я решил, что тебе следует знать — Дороти, пожалуй, не выберется.
Похороны состоялись в мрачном, построенном в пятидесятые годы крематории в Западном Лондоне. Естественно, мрачном, размышлял Джон. Кому придет в голову строить веселый, смешливый, жизнерадостный крематорий. Но эта мрачность была неправильной. Какой-то запредельной, самой квинтэссенцией мрачности. В ней угадывался подчиненный определенной цели, невыпирающий вкус. Красный кирпич и белый камень контузили собственным самоуничижением — муниципальный проект того времени, когда власти устали слушать упреки, что крематории похожи на супермаркеты, танцзалы и многоквартирные дома — тот же склочный подтекст. И получилось что-то вроде всебританского фестиваля танцев на прахе. Остается надеяться, что прожектора никогда опять не взметнутся в небо, но если бомбы с присущей им неизбежностью снова упадут на землю, об этом здании никто не вспомнит. Архитектура пятидесятых годов страдает тем, что не обладает протяженностью во времени. Крематорий выглядел
